Больница, операция, диагноз. Долгое лечение и самое страшное — обратно дороги нет. Большой спорт, в который я так стремилась пробраться, теперь под запретом.

Следствие — полнейшая апатия ко всему. Чувство вины. Я ведь занималась ради папы, в память о нем так как гимнастика и фигурное катание сроду считаются «сестрами». Почему-то всегда казалось, как только увидит меня — чемпионку — сразу вернется.

Я не могу ничего делать — в тот момент все потеряло смысл. Все, к чему я стремилась, рухнуло в одно мгновение, рассыпалось, превратилось в осколки, в пепел.

Назло себе, тренеру, своей беспомощности тайком тренируюсь на турнике во дворе. Срываюсь, падаю, расшибаю в кровь локти и колени, набиваю синяки, ссадины, опять иду, опять делаю. Понимаю, что уже не смогу вернуться, и от этой безысходности, как ополоумевшая, вновь и вновь пытаюсь выполнить знакомые упражнения. Дарящие надежду и одновременно забирающие ее…

— Ясно. Прости…

— Ничего, — говорю все еще отрешенно. Встряхиваю головой, прогоняя настойчивые вспышки собственной жизни. — Так куда мы идем?

— Склон видишь? — показывает в сторону виднеющегося впереди возвышения.

— Мгм.

— Нам туда.

Иногда, чтобы понять друг друга, нужно просто помолчать.

Артем

Анюта почти не запыхалась, несмотря на долгие подъем. Неудивительно, судя по тому, какие кренделя она выписывала на турнике.

Перед нами — поле, окруженное небольшим сосновым лесочком, позади, в низине — хвойный лес. Мое любимое место. Мы часто гуляли здесь семьей. Ане должно понравиться.

Девушка подбегает к полю, буквально ныряя в него, и кружится среди огромного множества диких колосьев, доходящих ей до пояса. Кружится и… смеется. Впервые после нашей прогулки на набережной.

— Что ты мне хотел показать? — снова подбегает ко мне, смешно сдувая выбившуюся прядку. Волосы непослушно падают на лицо, и Аня заправляет их за ухо.

— Вот, — чуть разворачиваясь, окидываю рукой пространство позади себя.

Заглядывает мне за спину, медленно окидывая взглядом безграничные просторы. Подходит к краю ската. Опускается, обнимая колени.

— Нравится? — сажусь рядом.

— Очень!

Молчание.

— Необъятны просторы, и земли бога-а-аты… М-м-м…[17] — тихонько напевает небольшой отрывок.

— Спой что-нибудь. У тебя очень красиво получается, — невольно вспоминаю сегодняшнее утро.

— Я не умею петь на публику, — шепчет скромно.

Дальнейшее молчание, которое я расцениваю, как отрицательный ответ, неожиданно прерывается:

— В конце тоннеля яркий свет слепой звезды… Подошвами сухой листвы оставил следы…[18]

Поет тихо, медленно, иногда делая небольшие паузы между словами, пропуская слова через себя, наполняя их глубоким смыслом. Рассказывает историю, к которой ощущаешь себя причастным.

— Не плачь, я боли не боюсь, ее там не-е-ет. К тебе я больше не вернусь, а, может, я с тобой останусь…

Для нее это не просто фразы и предложения. Целая жизнь.

— Очень люблю эту песню, — признается, закончив. — Она мне напоминает… — говорит задумчиво, но запинается.

— Что?

— Да так, — слегка машет рукой, — неважно.

Снимает резинку, пальцами зарывается в самые корни пушистых волос. Чуть мотает головой, позволяя ветру подхватить распущенные пряди. Вечернее солнце играет лучами, придавая волосинкам рыжеватый оттенок.

Смотрит вдаль, тепло улыбаясь чему-то. И эта непринужденная улыбка для меня, кажется, дороже всего на свете. Всего, что осталось…

— Что-то не так? — неожиданно переводит взгляд на меня.

— Ничего, просто… — Анюта выжидающе смотрит. Только уже без испуга, как раньше, а с оттенком любопытства. — Улыбайся чаще.

— Постараюсь, — лепечет, смущенно отводя взгляд.

Наскоро заворачивает хвост в шишку, и ложится, подкладывая локоть под голову.

— Ты когда-нибудь падал в небо?

— Что? — спрашиваю недоуменно.

— Когда смотришь туда. Чувствуешь, что падаешь. Такое… незабываемое ощущение.

Откидываю голову, вглядываясь в еще не затянутый сумерками небосвод, в котором я уже тону. Падаю. Вверх.

— Интересно…

Перевожу взгляд на спутницу. Прикрыла веки. Губы вновь тронуты легкой полуулыбкой. Наверняка что-то вспоминает. Что-то приятное, дорогое.

Распахивает глаза. Выворачивает руку, привставая на локте. С подозрением оглядывается.

— Что случи…

— Тише! — осекает, прислушиваясь. — Слышишь? Сюда кто-то идет…

Вслушиваюсь, но в ответ раздается лишь мерный шум ветра.

— Тебе показа…

— Вот!

И правда. Где-то хрустнула ветка. Еще одна. Как будто кто-то крадется.

Из-за дерева выглядывает… собака. Наклонив голову набок, какое-то время смотрит на нас и просто убегает.

— Просто животное…

— Ага. Обычная зверушка.

На миг в глазах проносится страх, тут же сменяющийся облегчением.

— Да, показалось. Показалось…

Анюта чуть касается моих волос, а порыв ветра доносит знакомый запах. Слишком знакомый. И слишком родной.

Легкое касанье на скуле — я ухватываю тоненькие пальчики, жадно вдыхая этот аромат.

— Не убирай, — прошу, увидев ее растерянность. — У тебя руки пахнут… детством.

Мысли мгновенно переносятся в прошлое.

Вдох — мне тринадцать.

— Не догонись, не поймаись! — врывается в воспоминания радостный детский визг.

Заливистый смех четырехлетней сестренки эхом разносится по закоулкам сознания.

— Серый волк, убегу!

— Травой… полынью, — ненадолго отвлекает Анин голос.

— Поймал! — играючи подхватываю малышку и кружу ее. Колосья щекочут ножки, и девочка заливается еще сильнее.

— Есе, Темка! Клузи, клузи есе!

Вдох — мне шестнадцать.

Надя сидит на моих плечах, а я поддерживаю ее раскинутые в стороны ручки.

— Покатай еще, Тем!

— Закружишься — на руках домой нести придется, — отшучиваюсь в ответ.

— Ну, ты же сильный. Вон как меня держишь! Ой, еще, еще!

И снова детский смех теплым перышком щекочет память.

Вдох — мне девятнадцать.

Мы провожаем еще один день. Еще один закат. Солнце уплывает, нанося последними лучами легкую позолоту на кору и кроны деревьев.

— Я люблю тебя, Тем! — шепчет сестренка и целует в щеку. Обхватывает мою шею ручонками, жмется.

— Я тебя тоже, Надюш, — нежно треплю русую головку.

— Надюш? — отвлекает Анин голос, развеивая воспоминания.

Видимо, последнее слово вырвалось из омута памяти. Отпускаю девичьи пальчики, возвращаясь в реальность.

— Просто вспомнилось. Надюша… это сестра. Мы часто бывали здесь, — киваю головой на окружающий пейзаж, — вместе.

— А где она сейчас? — удивляется.

— Погибла. Вместе с родителями. Автокатастрофа.

Аня замирает.

— Я выжил по чистой случайности. Должен был тоже ехать с ними, но… не поехал, — заканчиваю сумбурно, не вдаваясь в подробности.

— Прости… — доносится тихий шелест.

— Ты не знала, — мотаю головой.

Закат окрашивает листья, травы — все вокруг, в янтарный оттенок. Как шесть лет назад. Только теперь рядом нет сестры. Нет… и никогда больше не будет.

Но есть кое-кто другой. Такая же малышка, которая нуждается во мне не меньше. Которой тоже нужна опора и поддержка.

Девушка робко пересаживается чуть ближе. Сдвигается еще немного и слегка кладет голову на мое плечо. Сама.

Осторожно обнимаю ее за плечико — не отстраняется. Обнимает колени, продолжаю задумчиво разглядывать горизонт.

И я впервые после автокатастрофы ощущаю затишье. Мне хорошо. Хорошо рядом с ней.

Как мало человеку нужно. Просто быть с таким же, как сам. Ощущать взаимность. Аня перестала меня бояться — это уже большой шаг. Она мне верит… И я не имею права не оправдать ее надежд.

Раньше я жил только ради мести. Сейчас мне нужно жить ради нее — рано повзрослевшей девочки, в одиночку борющейся с разбушевавшимся океаном жизни.