Без ТЕБЯ мне никак не удается придумать смысл своей маленькой, никчемной жизни.

…бабуля сказала, что это пройдет, это подростковый кризис, так закаляется сердце. Карлсон участливо предложил проанализировать мою проблему, глубокомысленно заметив что «любовь – это безумие». А Шредингер, зевая и поудобнее заворачиваясь в забытую на кресле мохеровую шаль, заметил, что «эфтот ухажер ейный физиогномией лица уж больно схож с одним растопчей-карбонарием. Да токма тот уж миновался безвозвратно! Пал смертью храбрых лютой зимой тысяча девятьсот шестнадцатого… Эх, раскудрить его сирень!» И смахнув скупую слезу, заснул.

Хотя, как выяснилось, страдала я напрасно. Хотя, конечно, напрасных страданий не существует, и мое сердце перешло на новый уровень по крутожелезной броненепробиваемости…

Через несколько бессонных ночей и соленых от слез дней, уже не новый BMW, а ржавое такси подкатило к крыльцу, когда я выходила из школы.

– Привет, малыш!

Ты стоял передо мной под моросящим дождем без зонта и улыбался. Капли в волосах, сигарета в руке, не желающая заживать наскоро зашитая рана через щеку к виску, белая рубашка, темный пиджак и джинсы. А в карамельных глазах сияли все сокровища вселенной.

– Знаешь ли ты, какую любовь древние греки считали идеальной? – затягиваешься сигаретой и выпускаешь на свет нового дымного дракончика. – Платоническую, малыш! И если познание моей бессмертной души взамен моего шикарного тела тебя устроит, то поехали, проведем вместе часок-другой и сделаем прекрасным этот промозглый осенний денек! До осеннего равноденствия осталось недолго…

Мое пуленепробиваемое сердце с каждым твоим словом теряло супер-усиленно-свинцовую броню, а губы-предатели расплывались в улыбке против воли.

– Где же твоя шикарная машина?

Он отбросил сигарету и открыл дверь дряхлого такси:

– То есть, это следует понимать, что насчет платонической любви у тебя возражений нет. Садись… А-а, машина? Ее больше нет, ее взорвали… Не переживай, это всего лишь тонна железа…

Я не знаю, кто ты. И боюсь спросить.

– Откуда эта страшная ссадина на щеке?

– Упал с дерева… Садись, малыш. Поедем, сделаем мир лучше, заставим его вращаться для нас…

Очевидно, что где-то, в стороне от меня, за пределами нашего маленького мирка, у тебя есть полная серьезных взрослых проблем жизнь.

Но бог любви не спрашивает, кого касаться крылом.

Осень проступала постепенно, незаметно, как тает сахар в воде и становится сиропом. Не поймать никак эту грань перехода, как не поймать, где завтра растворяется во вчера…

      На кухне бабушка Ева варила варенье из райских яблок. Аромат осенних роз, корицы, сладкой медовой карамели и рая растекался по дому и вырывался в открытую форточку порадовать птиц в облачном небе. Варенье булькало в ее старом медном котле, который достался ей еще от ее прапрабабушки. Бабуля снимала пену огромной медной шумовкой, стерилизовала на голубом эмалированном чайнике банки и крышки и складывала их на крахмальное полотенце. Кружась по кухне, она улыбалась и тихо мурлыкала мелодию осеннего вальса Шопена. И эта мелодия сближала нас еще больше.

В каждую банку она закрывала джинна. И, ох, не ошибиться бы! Ведь только доброго бытового джинна можно закрыть в банку с райским вареньем, а иначе варенье взорвется!

Я помогала ей подписывать этикетки.

– Ба, а как мне узнать о моем предназначении в мире? Ведь просто любить и жить для кого-то, этого разве достаточно? Разве мы за этим здесь?

Бабушка вытерла руки о передник и присела за стул напротив:

– Смотри… За окном все листья на деревьях стали такие разные… И золотые, и бурые. А то и гнилые прямо. А весной, помнишь? Молодые, зеленые, все как один… Рано тебе еще думать-то об этом… Когда время придет, твой цвет-то и проступит. Твой настоящий цвет, ни с чем его не спутаешь… А пока сними-ка пенку с варенья, а я пойду форточку закрою. Не то налетит к нам нечисть всякая на запах рая-то…

Я вздохнула и каллиграфическим почерком будущего художника вывела: «Райские яблочки, джинн Аль-Мааджид».

Мы встречались каждый день…

Ты приезжал на одном и том же старом такси, точно угадывая, когда в школе заканчивались часы занятий. А потом ждал меня на крыльце. Курил, здоровался со старшеклассниками и учителями. Ждал, даже если последний урок затягивался. Ждал, пока я наболтаюсь с подругами. Ждал, улыбаясь мне через стеклянную дверь вестибюля. А я боялась поверить счастью.

День за днем мы проводили вместе. Стреляли в нашем секретном тире. Гуляли под дождем. Ели мороженое в вафельных стаканчиках, посыпанное засахаренными счастливыми орешками. В Безумном парке я собирала золотые букеты из опавших листьев и плела из них фантастические короны. А ты отогревал мои замерзшие пальцы в своих. Рассказывал о Заоблачном Париже, где ты жил, и о далекой южной стране Мавераннахр, что давно исчезла с карт. Перед ужином ты отвозил меня домой.

Мое лицо бережно хранило следы твоих поцелуев, моя одежда была пропитана твоими ароматами табака и мускуса. Стоя перед дверью, я безуспешно старалась стереть улыбку, а войдя, не встретиться в коридоре с бабулей. Я пряталась в своей комнате, закрывала глаза и вспоминала бархатный звук твоего голоса… А бабушка делала вид, что ничего не замечает.

Пока однажды пожилой шофер не приехал за мной один.

В школьном дворе в предчувствии зимних снегов оголились все ветки, и замерзшие птицы, грустно крича, улетали прочь, в сторону теплого загоризонтья. Треснутый колокол фальшиво и грустно играл на семи ветрах.

Сегодня, 23 сентября, в холодный полдень осеннего равноденствия, осень проснулась в Чумном городе.

Молчаливый водитель скрипучего такси привез меня на левый берег Масляной реки и оставил перед чугунной резной оградой заброшенной больницы. Желтая копейка растаяла за поворотом. За приоткрытыми воротами – пурпур опавших листьев в прозрачных кружевах капель, молоко с медом заходящего солнца в грустной дали. Паутинки тают в его лучах.

Последний вечер перед осенью угасал.

Больница пряталась посреди запущенного сада из райских яблонь. Деревья уже давно одичали и тихо стонали под тяжестью перезревших яблок, которые никто не собирал. Вокруг больницы когда-то было протоптано множество тропинок, но ни одна из них не вела к дверям в здание. Иногда тропа заворачивалась петлей, иногда упиралась в полуразрушенную кирпичную стену. Или, издеваясь, приводила к гнилым и скрипучим, перетянутым толстой цепью воротам. А то и вовсе обводила по кругу между покрытых серыми лишаями и мхом яблоневых стволов.

Под ногами, под опавшими листьями и пожухлыми папоротниками что-то шуршало и двигалось, словно кто-то безнадежно искал давно утерянное и позабытое в тоскливых слоях тумана. Этот заброшенный райский сад представлял собой мрачный лабиринт с обветшавшим зданием больницы в центре. Когда-то, в другой жизни, оно, несомненно, было усадьбой аристократов, где в зеркальных залах закатывали блестящие балы под мерцающими свечами, хрустальными люстрами…

Холодный дождь падал через распахнутое настежь окно палаты, оседал на белом кафельном полу каплями слез, между раскиданными алыми розами окровавленными бинтами.

Ты сидел на железной, с пятнами ржавчины на покатых спинках больничной койке. На твоем левом предплечье вместо обычной повязки пульсировала открытая треугольная рана, страшная и запущенная. В пыльной палате пахло формальдегидом, этим невыносимым духом медицинской дезинфекции, навивающим невеселые мысли о бренности и бессмысленности. Ты курил в затяг, посылая в сад за окно армии дымных огнедышащих драконов. Сигарета дрожала в твоей руке.

– Пришло время расстаться, малыш.

Я присела на краешек кровати, не в силах произнести ни слова.

– Тебя ждет другая?

– Меня ждет неизбежность наказания за то, о чем я не жалею.