Но на дне я прятала то, к чему долго не могла прикоснуться. То, что пыталась прогнать, забыть окончательно, но мамины часы продолжали сверкать со дна рюкзачка. Я не помню, когда она передала часы мне — это была какая-то простая и даже глупая причина; это не важно. Хотелось заплакать, чтобы со слезами ушло все, что мешало сосредоточится, но плач не шел. Я только всхлипнула и отодвинула часы в угол сумки. Просто не думать не выходило и я, плюнув, достала тикающий механизм, повертела, любуясь на блики, которые скакали по металлическим граням даже несмотря на то, что солнца не было.

Воспоминания грозились затопить, но я не сопротивлялась и вскоре обнаружила, что больше не тону. Картинки просто проплывали, заставляя улыбаться раз за разом, но не душили фейерверком чувств. Обрадованная, я всмотрелась внимательнее. По внутреннему телевизионному ящику как раз крутили момент — мы сидим у духовки, жадно вглядываясь в пышущие жаром булочки и отсчитываем минуты до готовности, словно это может заставить их испечься быстрее. Это булочки с яблоком, которые я так и не научилась печь. Слезы наконец пришли, скупо выкатываясь по одной бусинке, но было уже не важно. Часы в руках, тихо и мелодично тикая, отливали золотом, также, как глазурь в духовке. Они сверкали и словно светились сами, за неимением солнца.

Светились сами.

Часики действительно отбрасывали солнечных зайчиков. Чем больше я вспоминала, тем ярче они светили на потертую ткань брюк. Я поспешно нырнула в палатку, боясь быть замеченной, и представила тот вечер ярче. Картинка буквально вибрировала, мозг нагрелся до предела, часы нестерпимо жгли ладонь. Вдруг их поверхность заходила ходуном. Решив, что расплавила металл, я в ужасе бросила сверкающие часы на спальник; но то, что так долго ждало ключа, наконец открылось. Я перевернула браслет и заметила, что обратная сторона, та, под которой должны находится шестеренки механизма, превратилась в крышечку. На все еще мягком металле проступили слова:

«Ты больше, чем ты думаешь».

Я сглотнула. Мама никогда не разговаривала со мной о магии, но она ничего и не скрывала. Она жила в счастливом неведении — так я думала. Мама не умела врать — в это я верила до сих пор.

Хорошо, возьми себя в руки.

Мама не причастна — также, как и Мика. Должно быть, она и не думала, что носит на запястье не простые часы. Устав гадать, я рывком распахнула крышечку, ни на что, впрочем, не надеясь, ведь за ней наверняка лишь винтики и шестеренки.

Хотя нет, в глубине души я была уверена, что обнаружу что-то невероятное и поэтому была так разочарована, когда действительно обнаружила часовой механизм там, где ему и место.

Часы окончательно остыли и превратились в бездушную железку. Я подозревала, что идея снова воскресить в памяти процесс выпекания булочек — слишком простая, чтобы быть решением. Заставив себя отстать от бедных часов, я прикрыла крышку и любовно провела пальцем по надписи. Это были мамины слова. Я слышала эту фразу каждый раз, как приходила к ней за советом.

Убрав мамин подарок на место, я взялась за стопку гадальных карт. Невероятным образом они пролежали в моем кармане с самого прощания с Тесс. Карты она взяла у Лили, чтобы научить меня гадать. Я рассеяно перетасовала колоду и разложила перед собой.

— Чтоб вас всех!

Я вздрогнула, зачем-то укрыла карты рукой, но высунуться наружу не посмела. Впрочем, тонкий брезент палатки не препятствовал звуку.

— Успокойся!

— Хватит на меня орать!

— Я ору потому, что никуда мы без Джейда не пойдем! Хоть даже и слон пришел и рассказал тебе, что мы упускаем момент!

— Между прочим, видение настоящее!

— Заткнитесь оба!

Повисла гробовая тишина. Я сжалась, судорожно пытаясь разобраться, что произошло. На поляне кто-то тяжело дышал, а кто-то, скрипя зубами, пинал землю. Вдруг в палатку заглянул Джейд; парень успел где-то растерять всю свою уверенность и выглядел как-то помято.

— Выходи, пожалуйста.

Я ненавидела чувствовать себя маленьким ребенком, за которым все ходят с ложкой каши, но все же выбралась. В пустоши все еще было холодно, как на Арктическом полюсе, и я хмуро укуталась в первое попавшееся ватное одеяло, которое кто-то бросил на землю.

— Чего у вас тут? Хлеб с маслом не поделили?

Кажется, Эрик серьезно оскорбился. Он нахмурился и отошел так далеко, что стал еле различим в голубоватых сумерках. Джейд пустился в объяснения.

— Этому, — он кивнул на лохматую фигуру в отдалении — привиделось, что какое-то чудовище…

— Дракон! — не вытерпел парень.

— …что какой-то дракон просит нас прийти поскорее, чтобы не упустить камень Земли. Он хотел идти один, но Касс его поймала.

— И зря!

— …может быть. Но, в любом случае, если мы передвигаемся, то вместе.

— Может, я займусь ужином, и мы все решим за едой? — Кассандра, похоже, не спрашивал, а просто ставила перед фактом. Где-то среди вереска раздалось гневное:

— А, чтоб вас!

Шаги, пинающие глиняные комочки и с хлюпами проваливающиеся в ямы, скоро затихли. Мы молча помогали Касс, подавая продукты и забираясь по очереди в огромный тюк с провизией, чтобы выловить крупу или соль.

Звезды скоро осветили вереск, делая его каким-то неземным. Сухая трава отливала серебром, качаясь в такт стрекоту сверчков. Из котелка тянуло ароматом приправ и кофейных зерен. Пламя отбрасывало искры, а мы торопились их затоптать, чтобы не поджечь пустошь. Эрика все не было и мы, молча решив оставаться до тех пор, пока он не вернется, на месте, принялись за пшенку и кофе. Ночь стремительно неслась к середине, но сон не шел.

Керамическая чашка звонко звякнула, ударившись о край тарелки; даже слишком звонко. Джейд решительно встал, отставив в сторону посуду и заявил:

— Выдвигаемся.

Гробовое молчание не смутило парня, он отнес посуду к ведру с водой, которую мы бережно хранили, ведь отыскивать ручьи среди пустоши становилось все труднее. Затем он прошествовал мимо нас и нырнул в палатку, видимо решив собрать вещи. Он пронес огромную сумку к краю поляны, навалил на кочку и вернулся к темному силуэту из брезента. Наклонился и вытащил один за другим колышки, свернул то, что служило нам домом, а в сложенном состоянии занимало не больше места, чем половина провианта, и, даже не глянув на нас, присел возле сложенных вещей.

Первой очнулась Касс и потянула меня за рукав; мы за десяток минут молча уложили остатки вещей и еще до того, как время перевалило за полночь, один за другим вышли в пустошь.

Через пару часов молчаливой ходьбы я поймала себя на том, что снова до боли вслушиваюсь в тишину, на этот раз надеясь уловить звуки шагов. Мне даже чудилось, что слышу, как Эрик в приступе немой ярости швыряет камни и взрывает влажную землю носком кед, но раз за разом мне приходилось признавать, что это лишь мираж.

***

Ночь в пустоши встретила криком птиц и бесконечным шелестом вереска. Он заполнял уши и не давал толком слышать даже собственные шаги. Все вокруг выводило из себя, все доводило до тупой ярости. Я словно бился в стену, но ничего не мог сделать. Я потерялся в абсолютной пустоте, хотя не знаю даже, как в нее попал и уж точно не в курсе, как выбраться. Словно всего этого было мало, сверху очаровательной ярко-красной вишенкой висел тот факт, что я оставил Василису в лапах у тех, кто не поскупится ей на изощренные пытки под видом общественного долга. Да, она не святая, но и не виновата в том, что пережила и тем более в том, кем является. Она не выбирала ни родню, ни жизнь — а они не дают выбрать хотя бы сейчас, что делать. «Все уже решено, Василиса»; «ты всего лишь маленькая девочка, Василиса, что ты можешь?».

А еще ты очень хочешь сказать кое-что другое.

Мысленно вылив на себя ушат отборной брани, я схватился за волосы. Чтобы вас всех! Никакая боль не дает забыть, кто я есть и что могу сделать. Точнее, что не могу сделать — я не могу ничего. Ничего!