Трактирщик и вышибалы в драку не вмешивались — стояли и смотрели на происходящее довольно-таки равнодушно, видимо подобное им приходилось наблюдать не раз, и не два. Сейчас подерутся, успокоятся, рассядутся по местам и сразу же закажут еду и напитки взамен вываленных и вылитых на головы соперников. Нормально, чо уж там…
Увы, на валяющегося без сознания Аллена так никто и не обращал внимания. Ясное дело — проблемы индейцев, это не проблемы шерифа. Тут драка идет, какие-такие музыканты?!
Подумал пару секунд, шагнул в глубину сцены — там на стене висела лютня Аллена, которую он повесил перед тем, как выйти на бой. Обычная, стандартная лютня, шесть двойных струн, или можно сказать — двенадцать. Снял лютню, провел пальцами по струнам…инструмент жалобно зазвенел — несчастный подранок, доживающий свои последние дни. Меня даже покоробило от жалости к этой забитой, несчастной лютне. Ну как можно ТАК обходиться с инструментом?! Хозяина бы так изувечить! И тут же вспомнил, что похоже Аллену досталось в своей жизни не меньше, чем его убогому инструменту. Когда-нибудь он умрет в очередном бою с претендентом на сцену, и инструмент продадут за гроши старьевщику. А может и просто бросят в кладовку, где он и закончит влачить свое жалкое существование, покрываясь плесенью, тихо умирая под слоем вековой грязи.
Я со вздохом сел на отставленный к краю стул, на котором до того сидел Аллен, пристроил лютню, и перебирая струны, заиграл, запел:
— Снился мне сад в подвенечном уборе…
В этом саду мы с тобоюуу…вдвоем!
Звезды на небе, звезды на море…
Звезды и в сердце…моем…
Голос! Черт возьми голос! Нет, я все-таки хорош! Не так — хорош голос Келлена. Сейчас я пел не баритоном, не тем голосом, которым привык петь — это был драматический тенор di forza! То есть я, как оказалось, могу менять голос под музыку, под момент! Петь в разных октавах! Эта песня лучше всего слышится, когда ее поют таким вот драматическим тенором. Он и не баритон, но и не совсем такой тенор, как у покойного Козловского, то есть не «женский» голос.
Забавно, но до сих пор я ни разу не пробовал менять тональность своего пения. Пел так, как привык — густым баритоном с хрипотцей, таким, каким привык петь всю свою сознательную жизнь. И вот…оказалось, что я могу петь и тенором! Да еще как петь! Вроде и не сильно напрягался, связки не ощущали особой нагрузки, но голос взлетал в вышину и буквально перекрывал звуки эпического трактирного побоища.
И люди стали замирать, успокаиваться, опускать занесенные для удара руки. Разбитая, умирающая лютня играла как в последний раз в своей жизни, хрипя, бренча, поскрипывая, как несмазанная телега, но всем было плевать на то, как она звучит. Все слушали только меня — меня, Петра Сина!
Все. Разбитые носы заткнуты тряпочками, разбитая посуда сметена в кучи, Аллена унесли оказывать первую помощь (он так и не очнулся, а я не решился помочь ему магией — чтобы не светиться), ну а я пошел к трактирщику, чтобы вместе с немногочисленными счастливцами получить свой законный выигрыш.
— Ставка была один к пятнадцати — сообщил мне ухмыляющийся трактирщик — Тебе причитается…сейчас…
Он достал счеты — ну копия тех счет, что всегда лежали перед продавцами земных магазинов еще в советское время. Пощелкал, написал сумму, еще пощелкал, удивленно помотал головой:
— Ого! Вот это выигрыш! Да ты их обобрал, парнишка! За вычетом процента, тебе причитается…сто пятьдесят статеров! Поздравляю!
Я чуть не ахнул…вот это правда — выигрыш, так выигрыш! Семь с половиной золотых, и всего за один бой, совсем для меня не трудный! Мда…может ну ее, эту музыку…пойти в призовые бойцы? Буду морды бить и крутые бабки заколачивать. Ну а чего? Им до моего боксерского уровня ох, как далеко! Все-таки я реальный мастер спорта, не просто мимо боксерского зала прогуливался.
Шучу, конечно. Но теперь можно и вздохнуть свободнее. Я не в тисках нужды. Теперь — поживу.
Наконец, все расселись, народ стал выпивать, есть, обмениваться впечатлениями от боя, ну а я пошел к своей лютне, с которой все-таки старался не спускать глаз. Уж больно дорогая штука моя лютня!
Все было на месте, так что я снова нацепил на пояс нож, надел на пальцы медные медиаторы (зачем гусей дразнить серебром?), достал лютню, и пошел на сцену, стараясь шагать аккуратнее и не наступать на кровь, лужицами и потеками расплывшуюся по скобленым доскам подмостков. Мне заметили, и тут же стали кричать:
— Давай! Играй, музыкант! Заслужил! Давай! Только что-нибудь покруче, не такое сопливое, бабское!
Со стороны шлюх, так и сидевших кружком (количество их за эти часы увеличилось раза в три) послышались ехидные голоса, отборные ругательства, девки требовали чего-нибудь про любофф, чего-нибудь душещипательного, а одна, молоденькая девка с подведенными глазками (вполне симпатичная кстати девица) громко, на весь зал завопила:
— Люблю тебя, мальчик! Я на тебя ставила! Я тебе бесплатно дам, красавчик!
Зал опять завопил, заулюлюкал, а я посмотрел на трактирщика — он довольно улыбался. Ну а что — вечер удался! Народу — битком! Все жрут, пьют, пожирают глазами шлюх! Посуда битая? Да в счет вставит, оплатят как миленькие! Мебель цела — ее с места-то не сдвинешь, не то что ей кидаться. Все живы и почти здоровы — чего еще желать? Ну а я подумал, подумал, и…запел, сопровождая пение гитарным перебором. Я эту балладу не помню где слышал — коротенькая, но вполне пойдет для «благородного собрания».
Молодость — это быстро проходит
Молодость — это не навсегда
В море молодость нас уводит
И оставляет там — вот же беда
Говорил мне отец — не ходи
Но не слушал его — горячая кровь
И приняло море меня
И осталась в волнах моя память, любовь
Двадцать лет прошло, и я вернулся
Двадцать лет — и как один день
Дом врос в землю — уже не мою
Старый пес мой давно издох
Нет отца теперь у меня
Нет и матери — память одна
Нет и денег, что алкала душа
Деньги только у тех, кто меня повел
Звон мечей, посвист стрел
Кровь бурлится и пенится на камнях
Волны бьются о берег морской
Обнял берег мертвец — с собой не унес
Шрамы, боль и волос седина
Вот и все что принес я домой
Только дома нет у меня
Только память, да в сердце боль.
Люди слушали, оставляя свою еду, застывая с кружкой в руке. Стихли разговоры, даже будто бы перестали дышать. Пролети муха — и ее было бы слышно.
А когда закончил играть и петь…услышал рыдания. Здоровенный седой мужик, заросший бородищей по самые уши, рыдал и бил кулаком по столу:
— Сука! Сука, жизнь прошла! Прошла жизнь! Ничего не видел! Ничего нет! Сука, сука!
Он повторял ругательства раз за разом, тяжелый стол вздрагивал и кряхтел под тяжелыми ударами. Казалось — столешница сейчас разломится на две части.
Мужика успокоили, налили в кружку вина, а на меня посыпался дождь монет. Много, я не считал — сколько. Были даже статеры — точно знаю, потому что один так саданул мне в лоб, что на нем на месте «третьего глаза» точно будет синячина. Умеют метать, собаки!
Подбирать не стал. Потом соберу, когда отыграю. Не пропадут бабосики. Не надо кидаться на них, будто ты нищий африканец в ЦАР. Музыкант — птица гордая! Пока под жопу не дадут — не полетит!
— Еще! Еще что-нибудь такое! — вопили благодарные слушатели, и я им выдал. Почти то же самое, только другого автора.
Помню далёкие годы,
Дед говорил мне тогда:
«Слушай, пока безбородый!
Молодость, парень, проходит!
Молодость — не навсегда!
Станут бессильными руки,
Станет седой голова!»
Дед надоумливал внука,
