Я был объят страхом, и больше всего я боялся собственной матери. Ее черты лица не казались мне знакомыми. Память о ней словно разом стерли из моей головы. Передо мной стояла какая-то женщина с пустыми бездонными глазами. Я мог утонуть в этих глазах навсегда. Неизвестность, исходившая от них, заставляла мою кровь бурлить.

Мне казалось, что не было смысла бежать или прятаться. Ее глаза могли одновременно видеть каждый уголок комнаты, каждую щель. Даже когда они не были направлены на меня, всеми частями тела я ощущал, что за мной наблюдают. Поэтому мне оставалось лишь неподвижно сидеть на одном месте и стараться дышать как можно тише.

Спустя какое-то время тело мамы начало двигаться: сначала глаза, потом голова, корпус и, наконец, ноги с руками. Теперь ее пустой взгляд был устремлен на тот самый рисунок. Мне показалось, что она с самого начала знала про его существование и ей стоило не малых усилий просто взять и посмотреть в его сторону. Следующий ее шаг был куда решительнее. Она в мгновение ока оказалась прямо передо мной, схватила пугающую ее бумагу и помчалась прочь из моей комнаты. Даже представить не могу, какие силы боролись в ней на тот момент, что она чувствовала и видела перед собой. Говорить с ней об этом я не мог. Но по рассказам отца я знаю, что мама сожгла мою картину в камине вместе со своими руками. Еле заметные шрамы от ожогов остались у нее до конца жизни.

С этого дня началось мое упоение собственным эгоизмом. Я забыл про все сущее, про мир за пределами четырех стен и уборной. У меня было все самое необходимое. Родители, несмотря на все, не забывали обо мне и приносили мне еду. Но родственная связь между нами исчезла. Ее перекрыла непреодолимая ледяная стена. Иногда от осознания этого мне становилось грустно, однако любая моя грусть мигом проходила – стоило мне только начать рисовать.

Краски и бумагу мне приносил отец. У него не было выбора. Лишаясь возможности творить, я плакал сильнее, чем голодный младенец. О том, что происходило между ним и мамой, даже он не хотел мне рассказывать. Так что единственное знание о тех далеких временах, которое есть у меня и которое я могу поведать вам, – это то, какие насекомые иногда залетали в мою комнату, какую еду приносили мне и, конечно, мои новые образы для картин. Не очень интересно, правда? Тогда нам нужно перенестись на два года вперед. К началу новых событий.

Мне стукнуло уже восемь лет. Сколько же бумаги я испортил, сколько нервов истрепал своим родителям, и как давно я не выходил из дома. Тем временем все мои сверстники уже начали одновременно веселую и печальную школьную жизнь.

Меня ведь и не пытались заставить пойти в первый класс. А я, глядя в окно, даже представить не мог, куда плетутся эти сотни недовольных детей каждый день, да еще и все в одинаковой одежде.

Жизнь вне стен все-таки вызвала во мне интерес. Пару раз я и вовсе подумывал о том, чтобы поговорить с родителями и постараться наладить наши отношения. Когда я чувствовал себя счастливым, мне казалось, что я вполне смогу себя контролировать, что никакой проблемы не существует вовсе. Я был чем-то большим, чем просто человеком. Я был всеми людьми одновременно, всем миром сразу. Это ментальное единство текло внутри меня, и каждая муха, каждый комар был чем-то дорогим мне.

В такие минуты с моего лица не сходила улыбка. Вне всякого сомнения, я бы вышел из комнаты и поговорил с родителями, если бы не скоротечность моего мнимого счастья. И кто же установил такую несправедливую цену? Почему минута радости стоит нескольких часов страданий? Хотя тогда я, конечно, не задавал себе настолько унылых вопросов. Цена меня не волновала, награда была слишком велика для того, чтобы пренебрегать ею ради спокойствия и нормальности.

В таком ритме протекал день за днем. Не менялось ровным счетом ничего. Неужели я тогда и в правду думал, что такая жизнь продлится вечно? Меня все устраивало, я жил по придуманным мною же правилам. Мешала мне лишь периодическая усталость от того, что приходилось писать картины по шестнадцать часов в сутки, и странная, ничем не оправданная паника. Она могла нахлынуть в любую секунду, и тогда мне казалось, что все мое существование в корне неправильно, что я обязан что-то изменить. Хоть и длилось это чувство меньше минуты – оно казалось мне невыносимым. Мне никогда не приходилось быть окруженным стаей волков, но думаю, что это единственное, с чем я мог бы его сравнить. Сама земля отторгала меня, словно я был ей противен. Но даже это было для меня всего лишь небольшой лужицей на пути к наслаждению, перепрыгнуть которую, мне не составляло труда. Думаю, если бы я должен был есть разбитое стекло каждый день для того, чтобы писать, я бы делал это.

Ложась спать, я точно знал, что будет происходить завтра. Каждый день был идеальной копией предыдущего. Я ничем не отличался от простейшего алгоритма какой-нибудь программы. Постель, картина, завтрак, туалет, картина, ужин, туалет, картина, постель. Словно персонаж игры, да еще и второстепенный. За исключением нескольких минут счастья, я не ощущал себя живым. Я был подобен животному, руководствуясь одними лишь инстинктами.

Я любил сидеть у подоконника после выполненной работы, когда пальцы и кисть правой руки уже отказывались двигаться, а боль от них разливалась по всей руке одновременно жгучим и ледяным потоком. О чем я думал в те минуты? На моих глазах бурлила жизнь. Толпы людей спешили по своим делам, мужчины с суровым лицом закуривали сигареты, какая-то одинокая старушка кормила стаю голубей, студенты и школьники старались разбавить нудную жизнь компанией друг друга. Утром туман от реки застилал все вокруг, и все, что я мог видеть, – одинокая береза, росшая прямо перед моим подъездом.

Блестящие сугробы снега за окном превратились в потоки грязи. Люди на улицах ругались, перепрыгивали через черные лужи и вязли в сырой земле. Потом из грязи вырос новый завораживающий мир зеленых листьев, насекомых, палящего солнца и нескончаемого детского смеха.

К моей неожиданности, перемены наступили даже внутри моей нерушимой крепости. После того как отец принес мне очередной завтрак, а я уплел его за пару минут и уже собирался приступить к новой картине, в комнату вошла мама. Каково же тогда было мое изумление! Даже жажда рисовать куда-то пропала на время. Нет, само собой, я видел свою маму после того случая. Хотя бы когда шел в туалет – мы часто пересекались. Иногда и она приносила мне ужин. Но в тот день все было совершенно иначе.

Мама смотрела мне прямо в глаза. Своим решительным и строгим взглядом она пыталась отыскать своего родного сына в моем теле. Тогда она заговорила:

– Покажи мне свои самые лучшие рисунки, – это было сказано с неприкрытым снисхождением. Как бы выброшено лишь для того, чтобы я мог почувствовать себя хоть немного значимым.

В ответ я лишь виновато улыбнулся и нерешительно направился к шкафу, где лежали все мои работы. Всю одежду оттуда я уже давно перенес в пустующий угол.

Сердце мое колотилось в бешеном ритме. Для чего маме понадобилось то, что она ненавидит больше всего, чего она боится? Эти вопросы прокручивались в моей голове, из раза в раз натыкаясь на глупые ответы. В итоге я пришел к тому, что моей воинствующей матери попросту надоела вся эта ненормальщина, которая творится в ее доме. Каждый день видеть вокруг себя сотни счастливых родителей с их детьми, слышать рассказы от подруг про ужасных мужей и непослушных маленьких извергов, а возвращаясь домой, сидеть с каменным лицом в молчании, уставившись в экран телевизора. Все это ужасно угнетает. Обыкновенность, все как у всех – вот к чему стремится душа человека. Мыслить за рамками нормальности, оценивать все своей меркой крайне сложно.

«Семья должна быть такой, какой ее показывают по телевизору. Такой, которая сохранилась на страницах бабушкиного альбома. Мама лишь хочет жить как все, поэтому она решилась на разговор со мной. Она пытается принять меня. Наверное, это что-то вроде того, когда у тебя нет выбора и приходится работать с тем, что имеешь», – так я тогда думал. Как же я заблуждался.