Человек, находящийся в отчаянии, заперт в крохотной прозрачной комнате: он видит то, что когда-то могло принести ему счастье, он видит там утерянное светлое будущее, перед его глазами проносятся сотни образов из прошлого. И все это причиняет ему душевную боль. (Еще вчера я мог обнять ее, мог прикоснуться к ее прекрасному лицу, мои губы без каких-либо препятствий соприкасались с ее нежными руками, и я был счастлив, хоть и не до конца осознавал это. Уже сегодня я умер для нее. Во мне нет и мысли, что она сможет меня простить. Любые мои действия, любые способы связаться с ней, какие угодно намеки останутся неуслышанными. Я в отчаянии.) Невозможность дотянуться до чего-то настолько близкого заставляет человека чувствовать себя беспомощной тварью – голодным псом на привязи. В нем образовывается пустота, которую до этого заполняли дорогие ему люди. И если размеры этой пустоты превышают человеческое желание бороться дальше, то за этим неизбежно следует смерть.

Каждую ночь сменяет день. Рассвет наступает неизбежно, и нам даже невдомек, что завтра солнце может пасть. Так и наша семья, впрочем, как и любая другая, знала много взлетов и падений. Однако мало каким неудачникам судьба решает подкинуть отчаяние. Разумеется, в жизнь моих родителей оно пришло в лице меня, в один из самых неподходящих моментов.

Мать и отец вместе смогли преодолеть множество трудностей, связанных со мной. Последняя была невыносимо тяжелой, но они справились. Мама, хоть и боялась меня на подсознательном уровне, но все-таки любила. Иначе мне бы не довелось познать то теплое чувство спокойствия, когда тебе не нужно что-то делать для того, чтобы тебя ценили. Бестолковый отец теперь прыгал от счастья, замечая мои таланты, тягу к знаниям и литературе. Со всех сторон я был окружен заботой и вниманием. Поэтому я чувствовал, что мне необходимо отдавать мою радость всем вокруг. Таким путем и достигалась наша идиллия. По такой простой схеме работал наш семейный огонь.

К несчастью, я не могу в полной мере описать то, что происходило дальше. Как бы я ни старался, мне не удастся передать словами то, что творилось у меня внутри. Но я все-таки попробую набросать бесталанную картину из букв. Придется напрячься, чтобы разглядеть в ней что-то.

Чем дольше вы смотрите, тем больше вы чувствуете.

Прошла пара месяцев с того времени, как у меня отобрали краски. Я особо не переживал насчет этого. Кажется, я даже не помнил, что вообще использовал их. В голове все было таким туманным. А маленький мальчик вроде меня даже и не пытался себе что-либо объяснить. Но внутри меня образовалась всепоглощающая пустота. Мне было дурно от этого. Каждую минуту я ощущал на себе ее давление. Я не знал, что ей было от меня нужно, не знал, как себя вести для того, чтобы заполнить эту дыру в моем нутре. Все, с чем я мог ее сравнить, – это голод. Чем больше я игнорировал ее, тем хуже становилось мне. Словно в моем организме не хватало какой-то детали, без которой он отказывался работать дальше. Казалось, если бы я проткнул тогда свою грудь сувенирным кинжалом отца, я бы не увидел ничего – ни крови, ни костей, ни сердца.

Тогда у меня появилась странная привычка обнимать себя. Я сжимал свое тело руками так крепко, как только мог и сворачивался в клубок. Ни тепло матери, ни забота отца не помогали мне. Прежние радости перестали что-либо значить для меня. Мир затянуло серой пеленой. Нарциссическая натура ребенка не желала даже думать о счастье близких. Здесь и сейчас существовал только Я. Только мой разум был реальным, только мои переживания и страхи имели значение, а все люди вокруг были лишь куклами без капли чувств в их жилах, с запрограммированными действиями и поддельной мимикой. Если бы я захотел, я бы мог подарить им радость, но зачем? Ведь они не могли дать мне взамен ничего, что бы имело для меня ценность. К сожалению, как я понял после, многие люди, вышедшие из детского возраста, сохранили в себе этот детский взгляд на мир.

Как я уже говорил вам раньше, будучи ребенком я редко кричал от голода – лишь когда отец совсем забывал обо мне, уходя в свой идеальный мир. Точно так же дело обстояло и теперь. Разница только в том, что тогда я прекрасно знал, что мне было нужно. А что же могло утолить голод моей души? Поэтому мне приходилось молчать и терпеть эту боль долгое время.

Мои родители радовались тому, что я продолжал учиться и познавать мир, тому, что мое поведение более или менее походило на нормальное, да даже тому, что моя рука клала пищу мне в рот, пока я медленно умирал внутри.

Ступень за ступенью я спускался вниз. Холодное дно забирало последнее тепло моей души. От обморожения я кричал. Я вопил, но мой рот оставался неподвижен. Тело мое было полностью здоровым, разум мой был ясен. Во мне не было ни грамма печали. Только всепоглощающее чувство голода. Я должен был что-то сделать, должен был заполнить пустоту, иначе – муки и неизбежная смерть.

Сколько бы я ни пытался закрыть на это глаза, сколько бы я ни мечтал проснуться здоровым, каждое мое утро начиналось с боли. К тому времени, как мама приходила будить меня, я уже валялся скрученный под одеялом. Я шел чистить зубы и попросту не мог перевести внимание от моей груди. Мое тело двигалось само. Оно выполняло тот небольшой набор функций, который уже успело заучить. Мои глаза смотрели на множество различных предметов, но я видел лишь мое сердце и черное пятно рядом с ним.

Первые дни из этого ужасного состояния меня могло вывести то, что я никогда раньше не видел, – что-то новое и интригующее. Я помню, как наблюдал за птицей, что приносит своим детям покушать. Или как мужчина в рваной одежде просит у прохожих денег на хлеб. В эти долгие минуты я был очарован, но прошла буквально неделя, и симптомы моей болезни ухудшились.

Каждую ночь я бился в агонии. Каждое утро я воскресал из мертвых. И днем я был ходячим трупом.

Кто знает, сколько это все могло продолжаться, кто знает, что со мной стало бы в дальнейшем, если бы не один несчастный случай. Тот вечер не дал мне погрузиться на самое дно, но вместе с этим он отобрал последнюю надежду моих родителей на счастливую жизнь. Все скопленные во мне страхи, вся боль, тянувшая меня вниз, исчезли. Остался только голод, однако теперь я знал, чем его утолить.

В тот вечер маму задержали на работе. Обычная ситуация. Так что мы остались с папой вдвоем. Раньше мне нравилось проводить время с этим веселым, умным, бородатым чудаком. Пусть он и был увлечен своей работой, но за ним было интересно наблюдать. И он никогда не забывал обо мне. Даже часто спрашивал мой совет насчет того или иного эпизода в его новой книге. А так как я был его главным героем, мое бурное воображение рисовало всю картину действий, и тогда я решал, как мне поступить. Получалось очень правдоподобно. Мои неожиданные решения почти всегда могли вызвать сопереживание у папиных читателей.

Но в тот день у меня не было ни сил, ни желания помогать отцу. И когда он спросил моего совета вновь, вместо ответа я задал ему встречный вопрос, который очень сильно меня волновал в то время. Отец описывал переживания и мысли героев так живо, что им невозможно было не поверить. Когда я читал небольшой отрывок из его книги, это меня сильно поразило, и я подумал: а что, если и наш мир не совсем реален, что, если кто-то прописывает все наши действия, чувства и решения. Все это, конечно, было не на таком высоком уровне осознанности. Я, скорее, просто испугался этой случайной мысли в моей голове. Тогда папа попросил меня поднять правую руку. Я послушался, и он сказал, что никто бы не стал описывать такую скучную сцену. Это объяснение мне показалось бесспорным. Я перестал об этом думать.

После этого наступило гробовое молчание. Мне было вполне уютно в нем, но вот отцу оно очень мешало работать. Он еще раз попытался меня о чем-то спросить, но я просто ответил, что не знаю. Тогда он резко отодвинул стул, встал и направился к своему шкафу. Его руки несколько минут перебирали кучу разных штуковин, и вот, наконец, он что-то достал – повернулся ко мне, и я мельком увидел те самые кисточки с краской. Мои глаза налились безумием. Когда отец увидел эти два бездонных голубых шара, он мигом спрятал все назад, но было уже поздно. Этого мига было достаточно.