Улица выглядела нарядной, даже праздничной. Манил светом витрин и кислотной яркостью вывески мини-маркет «Оксана». На детской площадке играли в догонялки слегка чумазые, но счастливые дети, пока их родители распивали на лавочке нечто подозрительно смахивающее на пиво. Сбившиеся в кучку подростки качали головами в такт рэпу, пульсирующему из плохонького телефонного динамика. И все они – положим, не все, но многие – узнавали Вита и бормотали приветствия, озаряясь вполне искренними улыбками. Потому что он лечил их самих и их детей. Потому что он приехал в Серпомолотовск, чтобы назвать его домом, а значит, стал частью улья.

Виту было трудно извлекать из речевого аппарата слово «здрасьте» так часто, но он старался уделить внимание всем. Впереди уже темнел поворот, где можно будет передохнуть. За ним уличного освещения не было, как и асфальта – лишь посыпанная крупным гравием грунтовая дорожка, по осени, конечно, размокшая. Ноги вязли в грязи и цеплялись о камни, и Вит печально констатировал, что туфли придется мыть и заново смазывать кремом.

Наконец вдали показались очертания хозяйского дома, подсвеченные установленными на крыльце фонарями. Домик был добротный, двухэтажный, похожий на кукольный – черепичная крыша, канареечно-желтые стены и резные окна. Рядом приткнулся маленький гостевой флигель, который арендовал Вит. Подойдя к калитке – по местному обычаю, незапертой – он уже ясно видел, что будет дальше. Вот он отпирает дверь, разгоняя застоявшийся воздух, щелкает тумблером обогревателя, идёт на кухню, ставит на газ чайник и варганит обыкновенный холостяцкий ужин – например, яичницу…

И вдруг Вит услышал музыку.

Первая нота выбила из него дух. Дальше мелодия раскручивалась плавно, но стремительно, словно лента, которую фокусник достает из рукава. Вит оглянулся по сторонам, пытаясь найти источник звука. И нашел.

На противоположной стороне переулка стоял кособокий домик с заколоченным чердачным окном. Его давно не белили и не красили, деревянное крыльцо прочерчивала глубокая трещина – в общем, выглядел дом нелюбимым и заброшенным, пусть по вечерам в его окнах и загорался свет, а рядом был припаркован старенький бордовый «запорожец». Когда у Вита выпадали утренние смены, одновременно с ним из домика выходил пожилой мужчина с портфелем, носивший круглые очки в металлической оправе и подбитое мехом пальто советских времен. Лицо его казалось смутно знакомым, и, судя по тому, что на приветствия сосед отвечал лишь сухим кивком, Вит распознал в нем родственную душу – такого же обросшего панцирем городского жителя, которого занесло в глушь. От хозяйки Вит узнал, что это учитель истории в местной школе. «С придурью он, говорят, и справочка имеется», – так его охарактеризовала эта добрейшей души женщина, добавив, что вместе с учителем живет его дочка, «то ли больная, то ли инвалидка, на улицу не выходит почти».

Казалось, дом только притворялся живым – признаки жизни он подавал вполсилы. Зажигался и гас свет в окнах, плотно занавешенных тяжелыми шторами, скрипела сломанная ступенька, когда учитель наступал на нее. И никакого больше движения, никакого звука не рождалось за запертыми дверьми – ни возгласа, ни смеха, ни бормотания телевизора, что обычно наполняют быт людей, живущих под одной крышей. Неужто обитатели его говорят шепотом и ходят на цыпочках, делая вид, что их там нет?

И тут – на тебе! – музыка. «Скрипка», – понял Вит. Ведомый неясным предчувствием, он отнял пальцы от калитки и пошел на звук. А когда заметил, что одно из окон не зашторено, его любопытство стало непреодолимым.

Вит подошел к самому окну. Его взгляду открылась просторная гостиная. Стены и пол ее облепляли вытертые советские ковры с психоделическими узорами. В углу, где почва для размножения ковров оказалась неплодородной, висели иконы в золоченных рамах. А посреди этой мещанской роскоши стояла босая девушка со скрипкой. Из одежды на ней была одна красная мужская футболка, едва прикрывающая бедра, и ее бесформенные очертания только подчеркивали стройность длинных ног скрипачки. Девушка стояла лицом к окну, но смотрела только на инструмент, и Вит мог разглядеть ее во всех подробностях.

Густые черные волосы до поясницы, висящие спутанными космами. Черты лица – резкие и крупные, будто неведомый скульптор вылепил его из совсем уж неподатливой глины. Музыкантша совершенно не сочеталась с интерьером гостиной, словно ее вклеили туда из другого места. Вит бы даже сказал, из другого фрагмента памяти. Он уже видел эту девушку. Только где?

Мелодия все убыстрялась. Пальцы извлекали звук из инструмента умело, но надрывно – скрипачка не играла музыку, а укрощала ее. В чем дело? Зачем она сжимает скрипку за тонкое горло, зачем выдавливает из нее по капле эту беспокойную мелодию? И где Вит видел ее, черт возьми, где?

И тут девушка оторвалась от наблюдения за смычком. Вскинула подбородок и сложила губы трубочкой, сдувая упавшую на глаза прядь. Она посмотрела на Вита. Посмотрела и не увидела. Он понял это по особому выражению ее карих, чуть на выкате глаз, ощутил дремлющим внутри профессиональным чутьем.

И вспомнил.

Переполненный коридор городской больницы. Пожилой мужчина остановил Вита и огорошил вопросом о том, как найти кабинет психиатра. За его плечом мялась худенькая сутулая девушка. Поймав ее взгляд, Вит заметил в нем особый мерцающий отблеск и невольно залюбовался: как прекрасна она была в коконе своего спящего безумия! Он бы многое отдал, чтобы увидеть, как безумие проснется, и девушка из куколки станет бабочкой. Вит бы поймал ее в банку, засушил и посадил на иглу, чтобы изучить каждое пятнышко на ее крылышках.

Тогда лихорадочный блеск ее глаз был лишь слабым свечением, которое должно было исчезнуть, едва начнется лечение. Все, что Вит успел, это посоветовать выбирать иностранные медикаменты. Но лекарствами здесь и не пахло. Он стоял, почти прижавшись носом к стеклу, и ясно видел: юная скрипачка уже была бабочкой. Болезнь цвела в ней пышным садом, не тронутая ядом подавляющих нервную систему препаратов. Сердце Вита забилось быстрее, внутри вспыхнул почти позабытый восторг первооткрывателя. И его одержимость – одержимость, над которой она смеялась, одержимость, которую он так долго держал в узде, – разгорелась с новой силой. Но, не успел Вит придумать тысячу оправданий, чтобы войти в этот дом и заполучить в руки прекрасную бабочку, как в окне мелькнула прямая и неумолимая, как стрела, фигура старика-учителя.

– Налюбовался, извращенец? – гаркнул тот, испепеляя Вита взглядом сквозь стекло, и задернул шторы.

Тому ничего не оставалось, как поплестись в свой флигель – к чаю и яичнице, растерявшим манящую прелесть.

Антигона играла на скрипке. Пальцы бешено плясали по грифу, а смычок сверкал крохотной юркой молнией. «Летняя гроза» из «Времен года» Вивальди, быстрая и тревожная, была сложной для исполнения и требовала полной сосредоточенности, и Антигона не смела отвести взгляд от инструмента.

Только бы не смотреть на нее.

У ног Антигоны свернулась кольцами огромная змея. Ее шкура лоснилась, обласканная светом люстры; каждая чешуйка переливалась по-особенному, отдельным драгоценным камнем, впаянным в гибкое тело. Пока что змея была сонной и вялой, послушной велению смычка, как дудке индуса-заклинателя, но Антигона знала: едва она остановится, тварь захочет крови. И придется делиться. Запираться в мансарде, доставать припрятанный под подушкой осколок стекла и проделывать в теле дырочку, чтобы змея присосалась к ней упругой лентой языка.

Единственным средством утихомирить гадину была музыка. Вот и пришлось взяться за скрипку. Смычок скользил в потных пальцах, волосы лезли в глаза, мысли расплывались студенистым киселем, грозясь вылиться за пределы черепной коробки, но мелодия лилась ровно, как бы ни было трудно направлять ее поток. Антигона была удивительно рациональна в осмыслении реальности, в которой жила. Хаосу, что царил в ее голове, была присуща некая системность, противоестественная точность, будто стрелкам часов, заведенным на неправильное время. И сейчас она инициировала стандартную процедуру четкого алгоритма. Играть. Усыпить. Отсрочить оплату кровью. Играть. Усыпить…