– Ну не плачь, – жалостливо загудел контрабас, – не плачь, Илюша, ты же мужчина.
– Я-то мужчина. А ты, пап? За меня не бойся, я под забором от передоза не сдохну. Ты за Тоню переживай лучше. Так и будешь смотреть, как она гниет заживо? Уже одну проблему решил, да? Мама тебя месяцами пилила: давай новый котел купим. А ты…
– Замолчи… Не смей…
– Это ты виноват, пап, ты! Мне с тобой… Даже жить под одной крышей мерзко! Накоплю денег и съеду на съемную квартиру.
– Тише-тише, пожалуйста. Вдруг Тоня спит…
Дальше голоса переходили на шепот и звучали неразборчиво. Тоне они не нравились. Она чувствовала себя виноватой в том, что отец и брат ссорятся, но не знала, как это исправить. Поэтому могла лишь наказывать себя за то, что сломалась и неспособна функционировать как общественно полезная человеческая единица. В ванной, среди многочисленных гелей и шампуней, нашлись маникюрные ножницы. Они затупились, ковырять ими кожу было неудобно, но ничего, Тоня – девочка старательная. Она резала – не резала, рвала кожный покров, не чувствуя ни боли, ни облегчения, и ожившая змея с татуировки брата приползала пить ее кровь. Тоня заворачивалась в старые мамины шали, пряча порезы, но Илья все равно ее вычислил, и ножницы из ванной исчезли. Как и бритвенные лезвия. Оставались кухонные ножи, но они громоздкие и неудобные – браться за них Тоня не решилась. Пришлось просто царапать себя ногтями по-кошачьи – если только кошки могут причинять боль самим себе. Наверное, это чисто человеческое качество – склонность к осмысленному самоистязанию. Бремя разума, который может вынести себе приговор.
Однажды к привычным теням присоединилась другая. Приземистая, пропахшая чернилами, мелом и затаенным отвращением, которое появлялось на ее лице каждый раз, когда Тоня выходила к доске и, перенервничав от прикованного к ней всеобщего внимания, допускала глупейшие ошибки в примерах.
– Тонечка! Это Ева Аркадьевна. Как ты себя чувствуешь? Ребята передают привет, они соскучились. Спрашивают, когда ты вернешься.
Спрятав руку под одеяло, Тоня показала классной руководительнице средний палец. Врет, никто по ней не скучал. Все они ненавидели ее – воспитанники слишком хорошей гимназии, куда родители отдали способную доченьку. За то, что из двух разрешенных в школе цветов – черного и белого – предпочитала черный, никогда не вынимала наушник из уха, когда к ней обращались, и отвечала сквозь зубы. За то, что не подлизывалась, не выпрашивала оценки и почти не поднимала руки, но, сидя в одиночестве на задней парте, оказывалась впереди всего класса. И самое главное, они ненавидели Тоню за то, что ей было на них плевать. Принятия сверстников она не жаждала. Поэтому травить ее было неинтересно – ее просто не трогали и иногда просили дать списать.
Хорошо еще одноклассники не знали, что Тоня о них в блоге строчила, может, поменяли бы тактику…
– Тоня? Антонина! Ты слышишь?
Потоптавшись в дверном проеме и не дождавшись реакции, тень удалилась в тень, дав Тоне повод развлечь себя каламбуром. Отец сопроводил Еву Аркадьевну на кухню, сунул в руки ненужный чай и распечатал пачку печенья, такого же ненужного.
– Яков Ильич… – Она помедлила, шумно присасываясь к чашке. Поморщилась: чай-то крепкий, горький, а хозяин даже сахару не предложил. – Тоня пропустила больше двух месяцев учебы. Я не могу допустить ее к занятиям, она не нагонит.
– Тоня умная девочка, – запротестовал тот. – Уверен, она легко…
Ева Аркадьевна прервала его командным тоном, выработанным годами работы с детьми:
– Нет. Пусть лечится и возвращается. Возможно, ей придется пройти программу десятого класса еще раз. Как вариант, может поступить летом в колледж по результатам девяти классов.
– Мою девочку… Умницу… Во вчерашнее ПТУ… Послушайте, еще пару дней… недель… Тоня просто переживает…
Классная грохнула чашкой об стол и отерла губы от влаги.
– Я буду говорить прямо, потому что вы, кажется, не понимаете. Состояние вашей дочери требует срочного вмешательства. Если вы не отведете ребенка к психиатру сами, я позвоню в больницу, и за ней приедут сюда.
– Но…
– Яков Ильич, Тоня всегда была… странной. Вы помните прошлый год? Школьный психолог подозревала неладное, но вы убедили ее, что все в порядке. Теперь я вижу: это не так. Через неделю я вернусь и хочу видеть медицинское заключение от специалиста. Иначе приму меры. Я предупредила. – Ева Аркадьевна поднялась из-за стола. – Спасибо за чай. И да, печенье заплесневело слегка. Видно, что хозяйство осталось без женской руки…
Яков Ильич не стал провожать гостью. Так и остался сидеть, пялясь в приоткрытые дверцы серванта. Выскреб печенье – больше там ничего не осталось. Надо бы в магазин сходить, продуктами затариться. Покупки, бытовые дела… Он не создан для этого, он ученый, книгочей, для которого исторические трактаты понятнее, чем инструкция к миксеру. Это жена была приземленная, хозяйственная, она связывала его с миром.
Света, свет мой, на кого ты меня покинула?..
На самого себя, видимо. Но сам он человек ненадежный. О пропитании позаботиться не может, куда там с серьезными проблемами разбираться.
Эта Ева (Браун, не иначе) еще смеет ультиматумы выдвигать! Знала бы она, кому так пламенно кричит в лицо «отведите ребенка к психиатру»… Словами бы подавилась. Сбросив оцепенение, Яков Ильич поднялся на ноги и двинулся в гостиную. Достал припрятанный в недрах шкафа черный блокнот и прижал к груди. Здесь вся правда, вся боль, которой никто не знает. Даже Света умерла раньше, чем он решился показать ей, не дожила до завершения последней главы. Двадцать лет брака молчал – а теперь и рассказывать некому.
Что мне делать? Господи, что мне делать?..
Вернув блокнот на место, Яков Ильич рухнул на диван. Мозг гудел, как процессор старенького компьютера, силясь отыскать ответ. Из двух зол нужно выбирать меньшее. Лучше смотаться в больницу для проформы, чем накликать беду в лице стучащихся в дверь санитаров. Они даже слушать ничего не станут, просто упакуют его девочку в скорую и заколют препаратами.
Значит, решено.
Ценой титанических усилий Яков Ильич выковырял дочь из кровати и потащил на прием. В холле городской больницы по месту жительства было шумно, пахло прелой человечиной. Дерганая женщина из регистратуры не смогла внятно объяснить, где искать участкового психиатра, поэтому Яков Ильич цепанул какого-то молоденького врача в коридоре. Из всей его невзрачной, пусть и миловидной внешности Тоне бросилась в глаза прическа: льняного цвета волосы, разделенные на косой пробор и прилизанные гелем за ушами. Было в парне что-то… декадентское, старомодное, как дедовский сюртук. Так сейчас волосы не укладывают. Да и от позы его, от высоко вскинутого подбородка, от взгляда, каким он окинул их с отцом – пристального, чуть ироничного, чуть надменного, – разило театральщиной, насилу сдерживаемыми внутренними страстями. Ну и тип. Такого позерства можно ожидать от каких-нибудь мертвых поэтов конца прошлого века, игравших в байронических героев, но никак не от худенького паренька в мятом халате.
– Психиатр? – переспросил врач и – что удивительно – мгновенно назвал номер кабинета, объяснив, как туда пройти. Склонился доверительно – пахнуло табаком и мятной жвачкой: – Запомните, какие бы лекарства вам ни предлагали, просите иностранные аналоги, не экономьте. – Он хотел добавить что-то еще, но его окрикнули с другого конца коридора куцым именем на букву «В». – Удачи, – пожелал блондин напоследок и ретировался.
Благодаря инструкциям загадочного доктора «В» отец и дочь легко нашли нужный кабинет и влились в пеструю очередь – призывники, автомобилисты, получающие водительские права, и прочая шушера, канючившая: «Я по медкомиссии, мне без очереди, пропусти-ите». Чтобы скоротать время в ожидании, Яков Ильич прихватил с собой томик античных трагедий. Как историк, он верил, что книги, подобно вину, с каждым годом становятся только лучше, и творения, написанные тысячи лет назад, вобрали неповторимую смысловую палитру.
