– Пап, – Тоня тронула его за рукав, – можно я почитаю? – Перед выходом она забыла зарядить телефон.

Обрадованный ее интересом, отец с готовностью поделился книгой. Чтение оказалось увлекательным – Тонино лицо, давно уже застывшее гипсовой маской, озаряли слабые, но живые мимические реакции. Книга пришлась к месту: в хаотичном движении тел и антител по больничным артериям было нечто роковое, родом из греческих мифов, где властвует неумолимый Фатум. Сколько ни пичкай себя лекарствами, ни бегай по процедурам, в конце концов попадешь под каток судьбы, и новоиспеченная человеческая лепешка отправится прямиком в морг.

Подошла и Тонина очередь. Воздух в кабинете психиатра тоже был спертый – или, может, они с отцом привыкли к вечному сквозняку. Массивная врачиха возвышалась над горой медицинских карточек, словно дракон, стерегущий сокровища.

– Садись, деточка, – пропела она, указывая на стул, но даже это звучало угрожающе. Уткнулась в карточку: – Антонина Яковлевна Благая, шестнадцать лет, значит…

Даже собственная фамилия показалась Якову Ильичу насмешкой. За какие грехи Благих покинула благодать Божья? Священническая династия с вековой историей… Может, дело в нем, безбожнике? Может, горе Благих – кара за то, что отвернулись от Господа?

На Тоню посыпались вопросы, но ответы давались плохо. Даже резать тупыми ножницами легче. Ее растормошила смена обстановки, но запал уже угасал. Она не могла смотреть психиатру в глаза, наблюдая, как у пухлой ноги в растоптанном мокасине вертится змея – младшая сестренка драконихи. Тогда та переключилась на Якова Ильича, расспрашивая об эмоциональном и физическом состоянии дочери, но он тоже не блистал: здоровье детей контролировала мать, а занятый наукой отец в их воспитании не участвовал.

– Что ж… – подвела итог дракониха. – Предварительный диагноз – депрессия. Нужно сделать анализы, чтобы исключить органику. Понаблюдаем, поймем, единичный ли это эпизод или часть большого расстройства. А пока…

У Якова Ильича глаза полезли на лоб. Длинный список лекарств – нужно еще почитать, какие у этой дряни побочные эффекты, он-то знал, что психотропные препараты с человеком делают. Куча исследований: электроэнцефалография, магнитно-резонансная томография… Консультации с драконихой, которая, оказывается, принимает еще и в частном кабинете и владеет уникальной методикой психотерапии. И на все нужны деньги, много денег…

«Мошенница, вымогательница, площадная гадалка!» – хотелось взреветь Якову Ильичу, но он терпеливо дождался, пока дракониха заполнит медицинскую документацию и раздаст предписания, и только потом увел дочь из затхлой пещеры. То, что этим все и закончится, было ясно с самого начала. Тоню нужно спасать другими методами. И, пока они шли домой, решение созрело.

Илья встретил их на пороге – всклоченный, в одних трусах и майке, по которой Индийским полуостровом расплывалось мокрое пятно. В руке зажата банка «Рэд Булла», это пятно и оставившая.

– Ну что?

– Илюша, – с места в карьер начал Яков Ильич, – ты говорил, не хочешь жить со мной под одной крышей? Твое желание исполнится. Я забираю Тоню, и мы уезжаем на дачу. Побудешь на хозяйстве? Только умоляю, не превращай квартиру в притон.

Сын опешил:

– На дачу? Ты имеешь в виду клоповник бабушки Даши? А работа твоя? Школа у Тони?

– Возьму отпуск за свой счет. Или уволюсь, другую найду. Илюша, врачи ей не помогут. Эта женщина, психиатр, только деньги пыталась с нас стрясти. Тоне б на свежий воздух, поближе к земле, корням – гляди, и лучше станет. Поживем там пару месяцев, а потом подумаем, что делать. Может, вернемся домой, она поступит. Или там отправлю ее учиться.

Несколько дней понадобилось на приготовления. Все это время, наблюдая за развернувшейся вокруг суетой, Тоня провела с книжкой – той самой, сборником древних трагедий. Прочитанное настолько поразило ее, что сквозь тонкую ткань яви просочилось в сны, где златоперый орел прилетал клевать печень Прометея – одухотворенного и изможденного, каким изображают распятого Христа; кружилась в танце, раскинув измазанные в крови руки, царица Медея, убившая собственных детей; удалялась в изгнание из Фив согбенная тень царя Эдипа, сопровождаемая юной дочерью. Просыпаясь, Тоня попадала в тот же театр, только с хуже прописанными репликами. Мелодраматические причитания отца, патетические монологи брата. И она – главная героиня спектакля, забывшая выучить роль.

Наконец сборы были окончены. Отец таскал вещи в машину, а Тоня мялась на пороге, теребя легенькую дорожную сумку, которую ей доверили нести самостоятельно. Брат прижал ее к себе.

– Пока, систер! Возвращайся счастливой и здоровой. И пожалуйста, – прошептал он ей в макушку, – не делай того, что ты… делаешь с собой. Я люблю тебя, Тоня.

Она поморщилась, высвобождаясь из объятий. Что-то было не так. Не то имя. Это вялое, писклявое То-ня больше не принадлежало ей. Оно должно остаться за дверью пропахшей смертью квартиры.

Вместо этого имени появилось другое. Вспорхнув с книжных страниц, осело на языке невесомой пылью.

Ан-ти-го-на.

Имя село идеально, как скроенное по фигуре платье. Пока только имя, но к нему приложится история. Обязательно приложится. Что-то внутри Антигоны трепетало, возвещая о рождении новой истины о ней самой.

Окрыленная, она засеменила вниз по лестнице. За ней ползла ее чешуйчатая спутница, сверкая мудрыми обсидиановыми глазами.

Разве любое повествование не сводится к истории об Эдипе? Разве рассказывать не значит пытаться узнать о собственном происхождении, поведать о своих распрях с Законом, погрузиться в диалектику нежности и ненависти? Ныне угроза нависла не только над Эдипом, но и над самим повествованием: мы больше ничего не любим, ничего не боимся и ни о чем не рассказываем.

Ролан Барт. Удовольствие от текста

Из распахнутого окна дохнуло промозглой сыростью. Ветер забрался под тонкий кашемировый свитер, щекотно пробежался по волоскам на коже. Вит чувствовал себя кошкой, которую гладят против шерсти. Да и если бы вдоль погладили – ему бы не понравилось. Он вообще не любил, когда его гладят: не терпел ни лишних прикосновений, ни психологических поглаживаний, которыми обмениваются люди, делая вид, что им есть друг до друга дело. Но сейчас… что-то такое не помешало бы. Пакостность на душе соответствовала погоде. В груди саднило, будто там гнездилась запущенная пневмония. Или туберкулез. Судя по тому, сколько Вит курит, вполне вероятно.

Выплеснуть бы эту дрянь – выкашлять с кровью и слизью, выкричать. Но не выйдет. Привычка молчать и слушать намертво вросла в тело. Вит всегда был себе на уме. Своими проблемами не делился, чужих близко к сердцу не принимал, пусть и умел изобразить участливость – профессиональный навык. Саморефлексия заменяла ему психотерапию. Последнее слово кольнуло в левом боку. «Селезенка», – машинально отметил Вит, но развить мысль себе не позволил.

Он уселся на подоконник, поправив примявшуюся полу медицинского халата, и попытался насладиться моментом. Насладиться не получилось: с улицы хлынул неповторимый и невыносимый дух поздней осени в сельской местности, сотканный из ароматов прелых листьев, размокшей грязи и протекшей канализации. Впрочем, проблемы с канализацией, как Виту объяснили по приезде, от времени года не зависели. Но он только усмехался, пока хозяйка живописала ему сомнительные прелести его нового жилья. «Из отопления – только электрический камин, бойлер маленький, и горячая вода может внезапно закончиться, если долго купаться, а еще трубы протекают – следите, чтоб не капало…» Вит рассеянно кивал и размышлял почему-то о философе Диогене. Ему нравился этот древний чудак, живший в бочке и бродивший с фонарем средь бела дня в поисках Человека. Только Вит зарекся что-либо искать – в других или самом себе. А вот требования к жизни давно снизил до минимума.