С такой женщиной, да еще и в таком прикиде, спорить не хотелось, и Вит послушно умостился рядом с Жанной. Скамейка оказалась мокроватой и не особо чистой, но он не подумал об этом раньше, а вскакивать, едва присев, было как-то неловко. Вит отогнал мысли о том, что его светлому пальто конец, и вытянул ноги, изображая расслабленность.

Жанна Геннадьевна беспечно глазела по сторонам; чистота трофейной формы ее, казалось, не беспокоила.

– Куришь, Стеблевский? – обронила она в стылый воздух.

– Курю, – сознался Вит.

– Вот и дурак, – отбрила главврач. – А я бросила. Уже три месяца держусь. И совсем не хочется, думала, тяжелее будет. Странно, правда?

– Может, вам просто надоело. Привычки приедаются.

Они на несколько минут умолкли. В звенящей тишине Виту казалось, что он слышит, как шипит грязь, въедаясь в шерстяные ворсинки его пальто.

– Спасибо, что принимаешь детей. Людей мало, как видишь. Вздумала Ирка именно сейчас второго рожать…

– Мне не трудно.

Снова повисло молчание, и Вита это вполне устраивало.

– Как-то у нас не клеится разговор. – Жанна прикусила палец, выдавая неуверенность, но тут же спохватилась и опустила руку. Ногти у нее были крупные и коряво обстриженные под корень. – Спрошу прямо. Что ты здесь делаешь, Стеблевский?

– Я на смену пришел…

– Забудь ты про свою смену! Что ты делаешь здесь, в Серпе? К нам обычно не переезжают – молодежь, наоборот, вырваться хочет. Так чего тебе надо?

– Может, я хочу сделать мир лучше? – Вит не таил иронии. И ему совсем не нравилось, куда сворачивает разговор.

– Только не надо этой банальной чуши! Сделать мир лучше можно и там, где самому найдется теплое местечко. Тем более, тебя сюда не бросали по распределению, я знаю. Данилюк из первой городской о тебе хорошо отзывался. Жалел, что ты уходишь. Если ты специально лишаешь себя возможностей, то ты либо святой, либо идиот. А ты не производишь впечатление ни того, ни другого.

– Внешнее впечатление обманчиво, – протянул Вит, пиная завалявшуюся под скамейкой алюминиевую банку. Абстрагироваться – единственный способ пережить эту словесную экзекуцию, лезущую под ребра и ковыряющуюся в кишках. От хлесткого ответа Вита удерживало лишь то, что Жанна – его начальница. Струхнуть и вернуться в Город он не посмеет, значит, придется держаться за свое место.

– К тому же… – продолжила главврач как ни в чем не бывало. Ей, видимо, доставляло удовольствие перемывать Виту кости прямо в его присутствии. – Есть одна интересная штука. Я узнала, что ты поступил в интернатуру по психиатрии, но изменил специальность на общую практику и ушел в другую клинику. Якобы по производственной необходимости – вечная отмазка… Какой такой необходимости, а? Прикрыли производство, что ли? Или психов мало набралось? Коек с ремнями на всех не хватило? Галоперидолу не завезли? – Жанна зашлась грудным хохотом.

– Полагаю, это не ваше дело, Жанна Геннадьевна. – Голос Вита был до предела кроток.

Главврач подавилась смехом и, икнув, протолкнула его по пищеводу. Глубокие тени пролегали по ее некрасивому одутловатому лицу. Вит вдруг осознал, как Жанна несчастна из-за мужиковатой внешности, вот и прячет комплексы за беспардонным поведением. Его злость слегка поубавилась.

– Ну скажи, – вкрадчиво заговорила она. – Что случилось? Конфликт с руководителем интернатуры? Или не выдержали нервы, и ты договорился втихую уйти? Да, нервы… – Жанна удовлетворенно усмехнулась, отыскав на лице Вита признаки своей правоты, которых там и в помине не было. – Тяжело с ними, психами… В терапии полегче будет… Верно?

Вит хранил молчание, изо всех сил сдерживая собравшийся на языке яд. По пояснице пробежал холодок: видать, пальто совсем промокло.

– Какой же ты скрытный, Стеблевский… Я тебя первые пару недель не трогала, дала время освоиться. Но я же должна знать своих сотрудников. Я начальница, как-никак. Знаешь, что я думаю. – Она заглянула ему в глаза. – Ты что-то скрываешь. Какой-то скандальчик, связанный с твоей первой специальностью. Потому что, как я уже говорила, сюда просто так не переезжают. За последние пару лет только ты да Благие. А Благие – семейка еще та.

– Благие? – машинально переспросил Вит.

– Так они соседи твои, ты знать должен. Интересная парочка, отец и дочка. Яков Ильич тут вырос, но еще в молодости в Город уехал. Моя мама его покойную мать знала, говорила, очень хорошая женщина была, богобоязненная. Вдова священника. А сам Яков Ильич… хо-хо! Местная знаменитость. В восьмидесятые в психушке успел полежать, в областной. – Вита передернуло, но Жанна и не заметила, продолжая увлеченно вещать: – Уж не знаю, насколько он болен, но странный малый, это точно. Помню, он из больницы выписался и сюда вернулся, я тогда еще в школе училась. Слонялся по поселку кругами, а мелюзга сбегалась на него посмотреть и пальцами потыкать – смотрите, псих идет. Дети жестоки… Потом Яков Ильич снова уехал, профессором стал, семьей обзавелся. Пока мать жива была, иногда сюда наведывался, а как скончалась, так вообще почти не показывался. И тут – бац! – явился в разгар весны с дочкой подмышкой. В школу нашу работать устроился. Сколько прошло с тех пор, года полтора? Жена у него, болтали, умерла. Печально, ему и так в жизни досталось… Как его дочку зовут, кстати? Не помню. То ли Тоня, то ли Таня. Она тоже чудна́я: не учится нигде и все время под замком сидит. Ой! Что я о них болтаю, – спохватилась главврач, – мы же о тебе.

– Да нет, ничего. Мне очень интересно. – Вит был вполне искренен: он и не надеялся, что ему повезет так легко добыть сведения. Благословен будь длинный язык Жанны Геннадьевны! Благословенны будьте сельские сплетни – бесценный источник информации!

– Послушай, Вит… – главврач стушевалась, осознав, что перегнула палку. – Я ведь начала этот разговор не для того, чтобы влезть тебе в душу. Я просто не хочу, чтобы твое прошлое мешало работе. Если тебе плохо у нас, если ты здесь только потому, что от чего-то бежишь, лучше уходи. Возвращайся в Город, Данилюк тебя с распростертыми объятиями примет.

Однажды другая женщина уже велела Виту уходить. Но в этот раз он ослушался.

– Я не уйду, Жанна Геннадьевна. – Он поднялся на ноги, давая понять, что разговор окончен. – И мои личные проблемы не повлияют на работу, клянусь. Я отключаю их по щелчку. Вот, смотрите. – Вит щелкнул пальцами в воздухе, что вызвало у Жанны Геннадьевны нервный смешок:

– Бог с тобой! Гляди только, жизнь свою не прощелкай…

Разговор с главврачом оставил по себе мерзкий осадок. Его хотелось оторвать от себя, как жухлый лист, приставший к подошве. Но все же нечто полезное из беседы удалось извлечь.

Она ждала его за заколоченным окошком. Его бабочка, за спиной которой распустило крылья восхитительное безумие. И первые строки ее истории уже были написаны.

Небо над кладбищем напоминало больничную простыню – грубую, сероватую, отвердевшую от дешевого стирального порошка. Такими застилают тонкие продавленные матрасы, на них испражняются и блюют, их орошают потом, кровью и слезами. При желании на простыне можно даже повеситься, и тебя – уже неспособного испражняться, блевать или плакать – накроют точно таким же куском ткани, чтобы увезти на каталке вперед ногами прямиком в вечность. Яков Ильич опустил взгляд; от линялой трикотажной белизны, погребальным саваном укрывшей спящих под землей мертвецов, слезились глаза. Здесь покоилась и его мать. Жаль только, сын пришел к ней лишь потому, что ему было негде больше спрятаться.

…Он вернулся с работы – как обычно злой на недотеп-школьников, которым плевать на то, что он пытался втемяшить в их дурные головы. Как же он скучал по Университету! По дискуссиям с коллегами за чашечкой кофе в преподавательской столовой, по интеллигентным пьянкам в честь юбилея кафедры, по научным конференциям и знакомствам с умными людьми, съехавшимися со всей страны. Студентов тоже вспоминал с нежностью – их горящие глаза и сосредоточенные лица. Они думали, спорили, болели историей, как и он. Они носили на пары толстые тетради, в которых фиксировали каждое его слово, гулко разносившееся над аудиторией, и Яков Ильич чувствовал себя уважаемым и значимым – а до тех, кто прохлаждался на галерке, ему и дела не было. Но эти дети… Та же рабоче-крестьянская поросль, с которой он учился в стенах этой самой школы. Они отказывались мыслить и анализировать – только галдели, бегали по коридорам, курили в туалете да тискались по углам, а на уроках пялились в экраны телефонов, пряча их на тощих коленках. А потом их родители приходили к Якову Ильичу – сетовать на плохие оценки отпрысков и жаловаться на тяжкую жизнь – и вываливали перед ним содержимое своих захламленных душонок, а он, он должен был посочувствовать и исправить поставленные в журнале карандашом двойки, не вспоминая, как они сами, когда были детьми, смеялись над ним…