Безобидная пирамидка из колечек, которой змея притворялась, вдруг пришла в движение. Антигона вздрогнула, но взяла себя в руки и продолжила играть. Между двумя колечками образовалась щель. Змея просунула в нее голову, раскрыла пасть и зашипела:

– Все равно заплатишь-с-ш, сколько ни тяни.

– Заплачý, – ответила Антигона по-змеиному. Она не боялась разговаривать с тварью прилюдно: для других змеиный язык звучал, как шепелявый свист.

– Ты же знаешь-с-ш, что будет, если я не получу крови. Он узнает. Все узнает…

– Знаю.

– Так играй, пока можешь-с-ш. А я послуш-с-шаю. Но помни…

Мгновение, и кожа на руках Антигоны – нежных и слабых, не знавших тяжелой работы – потрескалась и стала отваливаться кусками. Из-под нее выглядывали алые сочные мышцы и тонкие кости.

– Хорошо-хорошо, я все сделаю, – захныкала Антигона. – Только спрячь трещины, прошу. Не хочу их видеть. Я заплачý! Но не сейчас. Отец смотрит, я не могу…

Она моргнула – и все стало, как раньше. Змея пристроила голову на одном из изгибов своего тела и прикрыла глаза. А скрипачка принялась истязать инструмент с удвоенной силой. Ради себя. Ради отца.

Сам же Яков Ильич застыл в дверном проеме, наблюдая за ней. В его руках дышала паром чашка свежезаваренного чая: мелисса, мята и валериана – травяной сбор, призванный утихомирить беспокойную душу его девочки. Он-то, конечно, никакой змеи не видел и радовался, что она взялась за скрипку, любуясь тонким станом дочери – одухотворенной и неистовой, как нимфа-вакханка. Даже то, что она периодически что-то шептала, Яков Ильич списывал на творческий кураж. Только одно кольнуло в груди: что за неподобающий вид! Сколько отец ни пытался отучить Тоню ходить по дому в трусах, та и ухом не вела. Дикое и чистое дитя, не приспособленное к жизни. Правильно он сделал, что увез дочку из Города, спрятав среди пыльных комнат запустелого дома. И она росла, почти не видя света, и с каждым днем становилась все краше. Будто австралийская подземная орхидея, о которой Яков Ильич как-то прочитал статью в интернете – цветок, что, не имея возможности потреблять энергию солнца, получает питательные вещества от растения-хозяина. Иногда его пугало: что случится с Тоней, когда он умрет или станет совсем немощным? Выживет ли подземная орхидея, порвав единственную нить, что связывает ее с миром?

Кто будет кормить ее, одевать, обувать? В школу дочь так и не вернулась – ни прошлой осенью, ни нынешней. А ведь зимой ей исполнится восемнадцать – сейчас могла бы учиться на первом курсе университета.

«Может, на будущий год, – уговаривал себя Яков Ильич, – ей просто нужно время…»

А ему самому разве хватило времени – дней-месяцев-лет, чтобы рубцы затянулись? К черту сентиментальную чушь о душевных ранах – страдания действительно отпечатываются на теле. Вот они, его душевные раны: язва желудка и стенокардия, бессонница и мигрень. И с каждым годом внутреннего ресурса, чтобы встретить новое испытание, остается все меньше. Как и отмерянного Всевышним времени, чтобы отстроить жизнь заново на руинах.

Еще студентом, чтобы не дать уму закостенеть в идеологических рамках, Яков придумал мысленное упражнение. Он спрашивал себя: «Что, если бы…» и, незначительно меняя ход событий прошлого, представлял возможные последствия. Годы шли, и в голову стали приходить вопросы, не связанные с исторической наукой. Что, если бы они купили новый котел? Если бы Света не осталась в тот день дома на больничном? Если бы накануне вечером они не поругались?

Яков Ильич все повторял и повторял чеканное «что» и тягучее «если», упираясь лбом в неумолимое «бы». Только история, как гласит знаменитое выражение, не терпит сослагательного наклонения.

«Свет мой, если бы ты видела нашу Тоню… – Опять это бы, как бы его из себя – выскрести бы, запретить бы. – Она так похожа на тебя. Такая красивая».

Вот Илюша – тот слишком похож на него самого, может, поэтому они и не ладят. А в Тоне много от Светы, и от этого смотреть на нее и радостно, и больно. Как на солнце. Как на любой источник света.

Све-та… Яков Ильич поднес чашку к губам, чтобы разбавить набившуюся во рту горечь, позабыв, что готовил чай для дочери. Эта горечь не была тоской о любимой женщине. Скорее, детской обидой: ты бросила меня одного. Заставила учиться жить без тебя, засыпать без твоей указки («Все, Яша, хватит глаза портить под лампой, и так зрение слабое») и просыпаться без твоего окрика («Шевелись, на работу опоздаешь, не верти головой, твои штаны на спинке стула висят»), самому стирать, гладить рубашки, убирать и готовить. И разбираться с ними – такими родными и незнакомыми. Поздние дети, выстраданные дети, нежные побеги, распустившиеся на почти бесплодной, иссушенной горестями почве. Они только начинают строить жизнь, а отец уже – больная развалина. Между ними – пропасть, пропасть из лет и бед, которую не перешагнуть. Безнадежно взрослый сын, который с каждым днем разлуки отдаляется все сильнее. И дочь, в которой постепенно проступают материнские черты, будто написанные невидимыми чернилами тайные послания. Но Яков Ильич, даром что историк, был плох в разгадывании тайн.

«Спросишь, как мы без тебя? Ты была права – в той, последней нашей ссоре: никак. Я бы извинился. Только поздно уже».

Яков Ильич уперся подбородком в ободок чашки, подавляя горестный вздох. Людям кажется, будто все должно заканчиваться правильно. Будто жизнь – это роман с зачином и развязкой. Но история просто оборвалась. На самом поганом моменте. А ты так и броди по миру, нося в сердце ноющую незавершенность.

Он хорошо запомнил этот миг – миг, когда в последний раз взглянул на жену, прежде чем опустилась крышка гроба. Смерть не обезобразила лицо Светланы Благой, его озаряли – суть ее имени – лишь свет и благость. Никаких больше криков и истерик, лишь расслабленная полуулыбка на бледных губах. Такие же, как у Тони, темные локоны, только посеребренные у корней сединой, переливались на солнце. Что, если Якову Ильичу придется пережить это еще раз? Увидеть в гробу теперь уже дочь и провести рукой по ее буйным волосам, укрощенным раз и навсегда?

Он тряхнул головой, прогоняя видение. Нет уж, с Тоней все будет хорошо. Господь свидетель, Яков Ильич сделал для нее все, что мог. Бросил жирную профессорскую должность и устроился в сельскую школу, чтобы жить с дочерью здесь, на лоне природы. Время и свежий воздух должны были исцелить ее – да только Тоня вздрагивает от тиканья часов и почти не выходит из дому. Что ж, пусть будет так. Он готов. Готов оберегать свою подземную орхидею до конца жизни. Пусть цветет в темноте, среди книг, музыки и пыли, пусть ее никогда не коснется грязь мира, пусть ни одна жизненная трагедия не всколыхнет ее душу и не сломает, как сломала смерть матери. А отец будет стоять на страже ее покоя, сколько хватит сил.

«Я так хочу помочь тебе, милая. Так почему ты не говоришь со мной? Скажи, что тебе нужно. Чтобы ты снова улыбалась. Я сделаю, найду, достану. Может, дело во мне? – Яков Ильич еще раз приложился к чашке, утопив всхлип в горячем травяном паре. – Может, я, старый дурак, не умею спросить так, чтобы ты ответила?»

Но, даже разорви он молчание, дочь бы отделалась дежурными фразами. Вся суть ее жизни состояла в том, чтобы молчать. Молчать об истине, которую она носила в сердце.

Это случилось… Антигона не могла точно сказать, когда. Ее внутренние часы показывали нечто отличное от линейного времени, по которому жили другие люди. Был это сон или явь? Оба эти состояния давно стали едины. В общем, это случилось. Змея приползла к ее постели, держа в зубах темно-алое глянцевитое яблоко. Антигона надкусила его, повторив судьбу своей древней прародительницы, и прозрела. С окружающей обстановки спал мягкий фотофильтр, и мир предстал перед ней в истинном обличии. Оказалось, их с отцом провинциальный рай – лишь облезлые декорации. Стены, тонкие и картонные, мялись в руках. Потолок крошился, как вафли, и крошки оседали на одежде. Антигона прикрыла голову руками, опасаясь, что он обвалится. Тело охватило игольчатое пламя. Первым оно поглотило легкие, утратившие способность впускать в себя воздух и выпускать звук. Ополоумев от страха, Антигона вскочила и побежала, не разбирая дороги. Пенопластовый пол пружинил под босыми пятками. Она носилась по дому, пытаясь стряхнуть с себя огонь – ледяной огонь, пылающий внутри, – пока не добралась до ванной. Взглянув в зеркало, Антигона не узнала себя: нейлоновые волосы без тени живого блеска, пуговичные глаза… Кожу покрывала сеть кракелюрных трещинок – как и мир вокруг, она распадалась на части.