Диана и Вильгельм в конце концов развелись. Это было неизбежно и никого не удивило. Конечно, разводы для монархии – скандал и повод для газетной шумихи, но все можно списать на личную жизнь и человеческие слабости, если даже земная церковь с ее злоупотреблениями и пороками – всего лишь жалкое подобие церкви небесной, святой и непорочной. А главное, со временем все забудется, и королева Ядвига надеялась, что заплаты на горностаевой мантии нашей монархии чудесным образом исчезнут, словно их и не было.

Так оно и вышло бы, если бы Даная стала той самой заплатой из небеленой ткани, которая, по слову евангельскому, разодрала всю ветхую одежду монархии.

Впрочем, я оговорился: не Даная, а Альфонсина, конечно же. Но я и не оговорился, поскольку первой была все-таки Даная, Альфонсина же завершила начатое, и если под руками Данаи одежда монархии слегка треснула и расползлась, то Альфонсина разодрала ее на куски и разбросала их по всему свету. Данае это не позволили: с ней расправились келейно, под покровом глубокой ночи. Ночи, то бишь тайны, чей покров еще более непроницаем, чем темнота… или все же ночи… Впрочем, это уже неважно, поскольку именно Даная стала жертвой заговора, на который я прозрачно намекнул в начале. Данаю завлекли (заманили) на горную прогулку неподалеку от монастыря, где такая чарующая красота и прекрасные виды. Завлекли одну, без телохранителя, которому (надо же!) неслыханно везло в казино. Козьими тропами поднялись с ней на самую вершину. И, когда стемнело и настало время спускаться, незаметно подбросили ей под ноги скользкий камушек и под видом помощи – дабы она не оступилась на краю зияющей пропасти – легонько толкнули в спину. Разумеется, позднее все это было объяснено как трагическая нелепость – такая же, как несчастный случай во время купания (можно и в ванне утонуть) или автомобильная катастрофа.

Повторить же этот трюк с Альфонсиной не удалось, поскольку она до визга боялась высоты, от которой ее тошнило и кружилась голова, и поднять ее на горные кручи можно было лишь связанную в багажнике автомобиля. Да и то не факт, что из этого что-нибудь бы вышло: она и не далась бы, искусала и отхлестала по щекам (африканский норов!) любого, кто рискнул приблизиться к ней с веревками.

Кроме того, Альфонсина обожала позировать перед телекамерами и если бы все-таки преодолела свой страх и совершила отчаянную попытку подняться в горы, то лишь ради очередного интервью или по крайней мере эффектной фотосессии. Таким образом, газетная братия могла следить за каждым ее шагом. На горной прогулке, помимо нанятых фотографов, за любым камнем прятались бы наглые папарацци, готовые, едва завидев ее, наставить свои настырные объективы.

Рассказывая об этом, я вновь ловлю себя на мысли, что еще не поздно остановиться, перечеркнуть написанное, а то и вовсе скомкать бумагу и выбросить в корзину. Негоже, светя неверным фонариком в ночи, выдавать династические тайны. Ведь для публики с убийством Данаи все шито-крыто. Концы в воду, как говорится. Ее похоронили с чуть ли не воинскими почестями, церемониальным маршем королевских гвардейцев и скорбными слезами всего двора. Но я-то знаю…

Моя библиотека находится как раз над королевскими покоями. Настеленный под паркетом в несколько слоев войлок прогрызли мыши, и до меня доносятся голоса, я невольно становлюсь свидетелем самых секретных переговоров. Одно время я, охваченный порывом монархической преданности, даже хотел, чтобы мне вырвали язык, поскольку я слишком много знаю и владею секретами, не предназначенными для чужих ушей.

Вот я невольно и услышал донесшиеся из-под войлока слова королевы, адресованные начальнику тайной полиции:

– Горная прогулка? Это, наверное, опасно… Ах, поступайте, как знаете…

После этого все и случилось. Почему? Вопрос о причинах – скользкий камушек, но я все же рискну на него ступить. По королевству расползлись слухи, что Даная ждала ребенка от своего обожаемого телохранителя. Насколько это было правдой, судить не берусь. Но окажись это правдой, скандал разразился бы неслыханный. И не просто скандал, а крах всех монархических устоев. В стройную цепочку наследников власти вторгся бы непрошеный самозванец, а самозванцы для престола (вспомним ту же Россию) – худшие враги.

Отсюда обуревавшие Ядвигу чувства, ее желание устраниться и недвусмысленный намек: «Ах, поступайте, как знаете…»

Как знаете… Однако кто же, собственно, знал? Ну, несомненно, принц Вильгельм, начальник тайной полиции, его особенно доверенные агенты, кое-кто из придворных – хотя бы та же графиня Мальвина, наперсница королевы. А принц Сальвадор, сын Данаи? Знал ли он, что его мать убили? Тут я мог бы добавить: его обожаемую и ненавистную мать, поскольку принц, измученный холодностью Данаи, ее так же любил, как и ненавидел. О, это особая ненависть! В ней угадывается некий надрыв, исступление, лихорадка, предвестие падучей болезни, которой был одержим бывший каторжник, страстный игрок и к тому же прославившийся на весь мир писатель (не Кнут Гамсун, а другой… вылетело из памяти… фамилия, кажется, на «Д»).

Я не ответил сразу на заданный вопрос, чтобы он некоторое время побыл именно вопросом, поскольку в вопросительной форме больше жгучей соли, о которой Спасителем сказано: «Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой?» Наша же соль теряет силу при утвердительном ответе: «Да, Сальвадор знал», «Нет, он не знал и знать не мог». Поэтому повторю еще раз свой вопрос: «Знал? Или не знал?» И, убедившись, что соленый привкус крови на губах уже не исчезнет, наконец произнесу ответ: «Знал».

Почему я так в этом уверен? Да потому что я сам сразу ему обо всем сказал, лишь только услышал слова королевы. Впрочем, нет, не сразу. Прошу дать мне положенный срок для нерешительности и сомнений – ну, скажем, два-три дня. Ведь я больше никому не говорил. Что вы! Избави бог! Я был нем, как экзотические рыбы в королевском аквариуме, разевающие овальные рты и вздымающие опахала своих плавников. Впрочем, я даже рта не разевал, понимая, что начальнику тайной полиции достаточно одного шевеления губ, чтобы меня разоблачить и подослать мне наемных убийц. Поэтому я все же позволил себе посомневаться два-три дня перед тем, как выложить все принцу Сальвадору. Что меня заставило? Какова была моя цель? Хотел ли я, уподобившись призраку отца Гамлета, воззвать к мести – пусть не за отца, а за мать? Может быть, и хотел, но я не зря ссылался на Евангелие, чтобы меня уличили в подстрекательстве к мести. Нет, я стремился излечить принца от его лихорадки, его исступленной ненависти и обратить ее в любовь. И лекарством, коим я пользовал принца, была жалость и сострадание.

Я просил Сальвадора удостоить меня своим посещением, долго водил его по галереям библиотеки, показывая книжные редкости и диковинки. И, заметив, что принц начал скучать и позевывать (он, как и его мать Даная и уж тем более – невеста Альфонсина, мало читал), завел его в тайную комнатку, где нас не могли подслушать, и выложил перед ним все подробности того страшного дня. Откуда я их узнал – все-то? Да все оттуда же, из-под войлока, положенного в несколько слоев под паркетом и проеденного мышами (на всякий случай уточню: паркет был, конечно же, настелен не прямо на войлок, а на прочную опору из досок, но уж это, как положено, как принято у мастеров своего дела). К тому же судьба послала мне одного чудаковатого чернеца, имевшего обыкновение обозревать окрестности горного монастыря в подзорную трубу. В тот роковой вечер он дежурил на своем посту и видел, как принцессу Данаю столкнули с обрыва. Естественно, я его подробно расспросил, заручившись клятвой больше никому об этом не сообщать. Даже под пытками.

Сальвадор был потрясен моим рассказом. Он ушел от меня, слегка пошатываясь, держась за стены и вытирая слезы. Именно в этот момент мать стала для него действительно матерью, которую он словно бы заново обрел. И все дальнейшие события – знакомство с Альфонсиной, свадьба, рождение первенца и отказ от королевских привилегий со стороны принца были попыткой оправдаться перед матерью. За что? За то, что он позволил всему свершиться, не оказался рядом, не помог, не поддержал и долгое время вообще ничего не знал.