– Откуда у тебя?

– Где ты взял?

И Особист спросил словно бы нехотя, но как-то особенно веско:

– Откуда?

И когда Рыжий ответил: «Нашел», стало ясно, что он отвечает не всем, а именно Особисту.

– Где нашел? – Особист продолжил свой допрос.

– Там… – Рыжий неопределенно махнул рукой куда-то в сторону.

– Где это «там»? – Особист не принимал неопределенностей, как тетя Мотя в палатке не принимала бутылок со щербатым горлышком.

– Ну, в общем, за гаражами.

– А не врешь? – Особист усомнился в словах короля, что было неслыханной дерзостью, но, как ни странно, Рыжий это стерпел, смирился. – Говори, украл?

– Нет, я нашел. Правда, нашел.

– Поклянись.

– Клянусь.

– А почему пяти папирос не хватает? Выкурил?

– Я не курю.

– Где ж они тогда?

– Не знаю. Без понятия.

– А раз не знаешь, пойди и сдай портсигар в милицию, – теперь Особист своей властью сам ставил условие.

Рыжий понял, что уступчивость и послушание в таких делах до добра не доводят, и решил взбрыкнуть.

– Фиг-то. Накось выкуси. Лучше продам на толкучке.

– Портсигар именной. Видишь, выгравирована надпись. Его наверняка ищут. Может быть, даже со служебными собаками, – со скорбной обреченностью приврал Особист. – В общем, смотри. Но если меня спросят, я скажу, что именной портсигар у тебя.

Рыжий явно струсил, но, чтобы не показывать этого, произнес развязно, фиглярским тоном:

– Тогда и ты скажи, откуда у тебя гвоздь?

– Тебя не касается.

– А если не скажешь, то пожалеешь. Пожалеешь, потому что сейчас получишь, – и Рыжий поднес ему к носу жилистый, в царапинах, веснушчатый кулак.

Круг сузился до предела.

– Получишь у нас…

– Накостыляем…

– По шее, – послышались голоса.

Особист понял, что где-то он допустил промах, лишивший его с таким трудом обретенной власти. Понял и пошел на уступку.

– Хорошо, скажу. Этот гвоздь… этот гвоздь… – и тут его осенило, – из гроба товарища Кирова. Гвоздь расшатался и выпал, а я подобрал.

– Как ты мог подобрать! Тебя тогда на свете не было. Может, тебе отец… вернее, генерал подарил?

– Генерал – не генерал, а вот так – подобрал и все. И у меня не отец – отчим…

Все сразу притихли, немного пошептались, а затем и вовсе замолкли и разошлись. Разошлись, признавая за Особистом вновь обретенное преимущество – власть.

В нашем дворе у каждого были секреты, потому что иначе не стали бы уважать, да и вообще какая это жизнь – без секрета. Поэтому девочки зарывали в землю стеклышки, а под ними выкладывали цветочные лепестки, фантики от конфет и серебряную фольгу. У мальчиков были свои секреты, и самый главный из них – что они слышали дома от родителей. Разумеется, родители обсуждали это не с ними, а друг с дружкой и в редких случаях с соседями, да и то не со всеми – лишь самыми близкими, надежными, кому можно доверять. К тому же обсуждали за плотно закрытыми дверьми, вполголоса или даже шепотом. Но детям удавалось кое-что подслушать, распознать, различить по дрожанию воздуха, движению губ, выражению лиц, и это был величайший секрет.

Этим секретом они ни с кем не делились – только с закадычными, под вечер на бревнах, сваленных за котельной, когда уже темнело. Эти бревна многое могли бы рассказать, но и они молчали – немотствовали, словно ничего не слышали.

И лишь Особист кое-что слышал. Уж как ему это удалось, неведомо: может быть, случайно оказывался рядом – просто проходил мимо. А может, нарочно бочком придвигался, подкрадывался поближе и подслушивал. Так или не так, не знаю и судить не берусь. И напрасно обвинять никого не хочу (в те годы и без меня было достаточно обвинителей).

Но однажды Особист – он как обычно стоял где-то поодаль от нас, шептавшихся кружком возле сарая, – словно бы между прочим сказал:

– Вообще-то секреты иметь не следует. Не рекомендуется.

Все сразу забеспокоились, заволновались.

– Как это? Почему?

– Потому что нельзя – вот и все, – Особист недоуменно пожал плечами, не позволяя никому и подумать, что возможна иная причина, кроме нельзя.

– И стеклышки закапывать нельзя? – пискнул чей-то голосок.

Особист подумал ровно столько времени, сколько полагалось тому, кто обладал правом разрешать и запрещать.

– Стеклышки, пожалуй, можно.

– А что тогда нельзя? – спросил другой голос, не слишком склонный подчиняться.

– А нельзя то, о чем вы говорите на бревнах, – сказал Особист, как бы не придавая значения тому, чему другие, напротив, придавали самое серьезное значение.

– Ну, и о чем мы говорим? – Особиста явно испытывали.

– Да так… о всяком… – он вовсе не спешил показать, что способен выдержать испытание.

– И что же это за всякое?

– Всякое – это то самое, о чем по глупости и неосторожности говорят ваши родители.

– И о чем же они говорят?

– Вам перечислить? Пожалуйста, – Особист выставил ладонь и стал загибать на ней пальцы. – О том, что мы работаем как проклятые, а живем хуже нищих. О том, что мы не были готовы к войне, хотя и пели: «Броня крепка, и танки наши быстры». О том, что за победу мы заплатили слишком большой ценой, миллионами загубленных жизней. О том, что в побежденной Германии живут лучше, чем у нас, победителей. О том, что Кирова убил Сталин. О том, что в лагеря сажают невинных, а преступники гуляют на свободе… Родители говорят, а вы повторяете.

– Врешь!

– Но я же сам слышал.

– А что же твои родители?

– Мои о политике не говорят. Они работают в торговле. К тому же у меня отчим.

– А почему их не брали на фронт?

– Потому, что как ценные работники они нужны в тылу. Отца Сумарокова тоже не брали.

– А наших брали. И у них ордена…

– Что ж, их заслуг никто не отнимает. Но они говорят как враги.

– Чьи враги?

– Сами подумайте, чьи. Об этом спрашивать не надо.

– Ничьи они не враги. Все ты врешь.

– Они не враги мне, тебе, нашему двору. Но этого мало, потому что они… враги народа, – сказал Особист так, как будто на языке его случайно оказалось слово, которое он долго держал за щекой.

С тех пор генеральский сын Вука, Особист и Маруся, учившаяся музыке, забросили свои обычные занятия и игры, забыли взаимные обиды, упреки и капризы, перестали вздорить и ссориться по мелочам, перестали чуть что жаловаться взрослым, хныкать, гундосить и утирать притворные слезы. Теперь им было не до этого. Теперь они не устраивали бои между оловянными солдатиками, не возили по ковру грузовики и паровозы, не укладывали спать кукол, разыгрывая над ними папу и маму, а занимались куда более важными вещами, к которым получили доступ, – чужими секретами.

Разумеется, под секретами подразумевались не зарытые в землю стеклышки, хотя Вуке, Особисту, Марусе и было известно, где у кого что зарыто, и в случае необходимости они могли бы извлечь наружу подобные мнимые секреты. Но все это считалось мелочью, ерундой, пустяками, не заслуживающими внимания, они же свое бдительное внимание уделяли лишь секретам государственной важности – секретам, услышанным (подслушанным) на бревнах.

Бревнами и следовало заниматься без дураков, по-настоящему, не ограничиваясь восклицаниями: «Ах, он такое сказал!» – «Ах, она такое сказала!» – и не делая при этом страшные глаза, а проводя тщательное дознание, вникая, сличая, сопоставляя ради одной цели – установления истины.

Таким образом ими было точно установлено, кто жаловался на плохую, нищенскую жизнь, кто критиковал командование за неподготовленность к войне, кто воспевал счастливую жизнь в Германии, кто клеветал на товарища Сталина, кто оплакивал якобы невинных узников лагерей. Ради большей точности они проверяли имевшиеся сведения на всех нас, словно бы невзначай задавали невинные вопросы, по многу раз переспрашивали одно и то же, делали вид, будто что-то запамятовали, и просили напомнить.