Христиан пил. Пил так много, как не пил, наверное, никто в Палео Фалиро. За семьдесят лет я повидал много алкоголиков: кто-то спивался под влиянием дурных компаний, а кто-то от одиночества. Все пьющие выглядели ужасно: чернеющие мешки под глазами тянулись к щекам, а в пустом взгляде невозможно было разглядеть здравомыслия. Мои собственные глаза не могли не блестеть от слёз, когда я наталкивался на горы пустых бутылок в квартире. Неудивительно, что Джозиас перебрался ко мне в мастерскую: никто бы не смог жить в обстановке, которая творилась у него дома.

Мастерская стала моим пристанищем задолго до того, как в нашей семье начались проблемы. Спасаясь от старости, я познавал себя в различных ремёслах. Силы возвращались ко мне, когда я дописывал очередную картину или изобретал иной аромат для свечей. Среди хлама – так обычно отзывался Христиан о моих вещах – я чувствовал себя комфортно. Я мог поставить любимую музыку так громко, как мне хотелось, заваривать ароматные трави и не беспокоиться о том, что запах просочится на лестничную клетку и привлечёт недовольных соседей. Мне нравились гипсовые статуэтки, которые я расставил на стеллаже с зелёными растениями. Они словно напоминали всем, кто входил в мастерскую, об их культуре. На полочках красовались Афродита и Афина, ростом едва превышающие двадцать сантиметров. Наблюдая за гостями, они словно повествовали известные мифы.

Я с радостью принял Джозиаса в свой укромный уголок на то время, пока его отец пытался, как я думал, покончить с выпивкой.

Почёсывая бороду, я поднялся со своего кресла и поплёлся к порогу, где меня уже ждал внук. Сбросив с плеч портфель, он принялся разуваться.

– Как дела в университете?

Джозиас оторвался от шнурков и бросил на меня озадаченный взгляд. Его глаза напомнили мне глаза Офелии.

Я быстро помотал головой, чтобы отогнать мысли об умершей дочери, но её образ всё равно всплывал перед глазами. Тяжесть в груди тянула вниз, и казалось, я грохнусь на колени.

Мы все скучали по Офелии. Скучали по её наставлениям, по её требованиям и строгим высказываниям. Она была так похожа на меня, честное слово. Пусть мы и не сходились в некоторых мнениях, но она всё равно была моей дочуркой, и я не мог не любить её. Потеря Офелии сказалась на всех нас самым губительным образом.

– Всё хорошо, – коротко ответил мне Джо.

Я не стал в очередной раз отчитывать его за прогулы – в конце концов, этим должен был заниматься его отец. И всё же тревожность немного отступала, когда я видел Джозиаса в фирменном галстуке. Уж лучше он будет пропускать несколько пар, чем день или другой.

Я беспокоился за будущее Джозиаса больше, чем его отец – это было понятно. Нашу семью искоренял эгоизм, и я чувствовал это. Я ощущал потребность в её восстановлении, пусть это и было почти невозможно без Офелии.

Она была водостойким клеем в этой семье. Знаю, её щёки налились бы краской, если бы я сказал это при ней, ведь её всегда смущали мои неумелые метафоры. В отрочестве она мечтала стать поэтессой, сочиняя стихотворения, в то время как я не мог грамотно составить резюме. Обучаясь в университете, она состояла в писательском кружке, принимала участие в оформлении газет и организации литературных мероприятий.

Моя дочь стремилась быть образованной, поэтому могла поддержать разговор на любую тему. Она тонко чувствовала окружающих, что помогало ей найти подход к любому человеку.

Джозиас прошёл к гарнитуру, примыкающему к западной стенке мастерской, и поднял крышку жестяной кастрюли.

– Я приготовил пасту, – отозвался я. – Приятного аппетита.

Джозиас ничего не ответил. Он выглядел подозрительно. Тем вечером его движения были намного скованнее обычного, да и уголки его пухлых губ были опущены слишком низко. Он устроился за круглым столом, в центре которого стояло несколько самодельных свечей и искусственная веточка лаванды, и принялся за еду. Может, парень телом и находился в нескольких метрах от меня, но душа его слонялась где-то далеко. Джозиас уставился в одну точку и не сводил с неё глаз на протяжении всего ужина.

– Ты выглядишь неважно, – я нарушил тишину. – Плохо себя чувствуешь?

Глупость. Разве он мог чувствовать себя хорошо? Я зажмурился, ожидая колкого замечания со стороны внука, но, к моему удивлению он ответил спокойно:

– Я в порядке, просто задумался, – его голос не был таким ровным с тех самых пор, как Офелия была жива.

И всё же я не доверял его словам. Что-то в Джозиасе переменилось, и я никак не мог понять, что именно. Прищурившись, я принялся разглядывать выражение его лица в надежде, что мне удасться что-нибудь выяснить, но и эта попытка не увенчалась успехом.

Тогда я подошёл к журнальному столику у кресла и взял в руки телефон. Набрав номер Христиана, я поднёс его к уху и стал вслушиваться в долгие гудки. Не уверен, что в моих действиях был смысл, ведь я знал заранее, что зять не в состоянии говорить. Но я отчаянно пытался до него достучаться, пытался обратить его внимание на сына, который поникал на моих глазах.

Золотистые лучи преломлялись к водной ряби. Отражаясь в отточенных камешках, волны с грохотом накрывали спрятанный под пирсом берег. Свежий морской воздух обдувал моё лицо, окончательно пробуждая ото сна. Крики птиц доносились со всех сторон: чайки кружили над пенистыми волнами, высматривая рыбёшек.

Я глядел за горизонт, вспоминая, как мы с родителями летели в Египет. Полёт занимал не больше часа, но то время показалось мне вечностью. Я не мог дождаться, когда же самолёт приземлится, поэтому крутился на месте, как юла. Вспоминаются долгие, обеспокоенные разговоры с мамой и папой во время посадки. Вспоминается приветливая стюардесса, желающая нам хорошего отдыха, вспоминается трап, по которому я сбежал вниз быстрее остальных пассажиров. Разгорячённый воздух обжигал внутренности, а я всё вдыхал его. Я уверенной походкой направился к терминалу.

Родители шли прямо за мной. Когда папа крепко сжал ладонь мамы, та просияла. Работа на телевидении отнимала у неё почти всё свободное время, и проводить дни вместе с семьёй для неё было истинным счастьем. Она обвела нас с отцом туманным взглядом, но улыбка не сходила с её лица. Я замедлил шаг и прищурился. Несколько пассажиров, идущих рядом, задевали мои плечи и уволакивали вглубь терминала. Ноги мамы подкосились. Она схватилась за грудь двумя руками и начала жадно глотать воздух. Её тело обмякло, а руки опустились в следующее мгновенье. Эта ужасно быстрая отдышка подходила к концу.

Мы ничего не могли поделать. Инфаркт сразил её мгновенно.

Я взял в руку камешек из горки, которую насобирал за несколько минут прогулки по берегу, замахнулся и бросил его в море. Волны у берега были ничтожно малы по сравнению с теми, что накатывали издалека.

Воспоминания были ещё свежи, и поэтому причиняли мне сильную боль. Одна незначительная деталь рокового дня, всплывшая перед глазами – например, мамина улыбка, – могла выбить меня из колеи.

Я винил всех подряд в маминой смерти. Я вымещал гнев на работниках авиакомпании, на сидевших рядом пассажиров и всех, кто проходил мимо. Мне хотелось кричать, но казалось, что одного крика мало. Я пинал сумку с вещами, я разорвал в клочья карты и буклеты, но мне не становилось легче. В голове не было мыслей, а в сердце не было тепла. Меня пытались успокоить четверо взрослых работников, несколько случайных прохожих, которые говорили на непонятном мне языке – что больше злило меня, – и отец, который и двух слов связать не мог.

Тогда я отдалился от всех. Может, телом я и находился в крепких объятиях отца, содрогающегося от рыданий, но душа моя витала где-то далеко. Было чувство, будто я умер вместе с мамой, и вот-вот отравлюсь на небеса. Полёт назад в Афины казался мне пыткой.

Первое время всё вокруг напоминало мне о маме. Куда бы я ни пошёл, её дух, можно подумать, следовал за мной. Шампуни, стоящие на полочках в ванной комнаты, были вскрыты, её серебристый ноутбук продолжал лежать на комоде и мирно гудеть, её коробочки с украшениями были небрежно распотрошены. Мама будто бы вышла на прогулку и должна была вернуться, поцеловать отца в щёку и поинтересоваться, как у меня дела. Но, к моему несчастью, ничего подобного не происходило. Как бы я ни старался задержать дух мамы дома подольше, отец избавлялся от него.