Почему-то мне захотелось разузнать о каждой.

– Считаешь, мне следует попробовать поговорить с Джозиасом?

– Я не считаю, что тебе нужно сделать что-то конкретное, ты должна сама решить, – девушка затаила дыхание, не договорив. – Решить, хочешь ли ты общаться с парнем дальше или нет.

Я знала, что она подразумевала нечто большее, чем извинение или полноценный разговор. Я чувствовала, как краснеют мои щёки.

Моё тело реагировало, когда я вспоминала юношу. Своеобразно, но реагировало. Покалывания в бёдрах начались ещё при первой встрече, когда Джозиас помог мне подняться на крыльцо университета. Когда он склонился над моим ухом в коридоре, все звуки словно отступили на второй план. Я могла слышать его бархатистый голос и ничего больше. Это было похоже на транс.

Мне было интересно, реагировал ли парень так же. Потели ли у него ладони, когда он касался ручек моей коляски, думал ли о чём-нибудь, когда глядел на меня с другого конца аудитории. Последнее я стала замечать ещё в первый день обучения.

Но я быстро развеяла эти мысли – хоть они и были причиной учащённого сердцебиение и принятой дрожи в коленях. Последнее встречалось очень редко. Я убеждала себя в том, что Джозиас не мог любоваться мной и думать обо мне, ведь я была прикована к коляске. Я вбивала себе в голову, что ему нравились исключительно здоровые девушки, не имея ни единого доказательства.

Я ещё раз обратила внимание на трясущиеся колени. С тех пор, как начались боли в ногах, я не могла ничего чувствовать. Моя нервная система была серьёзно повреждена, а потому я села в коляску примерно через месяц после образования опухоли. Кроме того, любое прикосновение вызывало у меня так называемую нейропатическую боль. Сначала она была острая, а затем стала тянущей, будто бы мышцы скручивались. В тот вечер всё было иначе.

Моё состояние здоровья ухудшалось – это было понятно. Никто долго не живёт с раком головного мозга, и рано или поздно наступил бы мой последний день.

– Хорошо, – ответила я. – Я поговорю с ним.

– Пожалуйста, побереги себя.

Но я уже не могла думать ни о ком другом, кроме Джозиаса.

Я перестал узнавать Христиана, хоть и знал его много лет. Они с Офелией были знакомы больше двадцати лет – двадцати чудесных лет, за которые мы успели узнать, привыкнуть и полюбить друг друга. Мы стали семьёй.

Я застал Христиана ещё подростком. Он пренебрежительно относился к алкоголю и курению, на праздничных ужинах обходился без выпивки. Его позиции мне нравились: Офелия была в надёжных руках. Когда родился Джозиас, я знал, что парень будет хорошо воспитан и ни за что не будет приучен к алкоголю. Я рассчитывал на Христиана, и он всегда подавал ему пример.

Но с уходом Офелии всё пошло под откос.

Христиан еле перебирал ногами. Я не представлял, как ему хватило сил добраться до мастерской в целости и сохранности. Его шатало из стороны в сторону, он то и дело напарывался на хлам, раскиданный там и сям.

Погода тогда была не лучшей. За мелким дождём последовали гром и молнии, и яркие вспышки озаряли тёмную комнату. Тени Зевса и Аида бегали по стенам, будто бы играя в салки. Персефона наблюдала за мальчишками со своего трона и забавлялась, а Гера лишь качала головой. Не выдавая ни единой эмоции, гипсовые статуэтки остальных божеств покорно ждали своего часа. Скульптуры, выставленные на полочках стеллажа, навевали тоску.

От Христиана доносился резкий, ударяющий в нос запах перегара. Я морщился, когда он наклонялся ко мне через стол, чтобы заглянуть прямо в глаза. Его дыхание было ядовитым, потому в глазах щипало. Туманный взгляд мужчины не был похож на тот выразительный, полный энергии и чувств, который обожала Офелия всеми фибрами души.

Я бросил взгляд на ароматические свечи, которые стояли в центре стола. Желание зажечь их возрастало, но я держался из соображений приличия. Я успел привыкнуть к запаху мяты и пудинга, а потому аромат Шардоне1, доносящийся от Христиана, казался мне непривычным, хоть в детстве мне и приходилось часто чувствовать его на кончике носа.

Предки вряд ли одобрили бы мою страсть к рукоделию, живописи или созданию собственных ароматов вместо вина. Но я старался не думать об этом и жить так, как желало моё старческое сердце.

– Вы не представляете, что творится в моей жизни, Иоаннис, – Христиан закончил предложение глухим кашлем.

У него больше не было жизни. Он разрушал её, покупая банку пива за банкой, бутылку вина за бутылкой. Сигаретный дым стал для него таким же привычным, как когда-то был аромат цветущих пионов.

Офелия любила пионы, и Христиан дарил ей букеты каждый месяц. Вся наша квартирка была заставлена вазами с цветами, а те благоухали, наполняя небольшое пространство своим блаженным запахом.

– Я беспокоюсь за вас с Джозиасом, – я сжал кулаки под столом, – Вы не должны опускать руки. Поверьте, горе сразило не вас одних – я потерял дочь, – слова встали в горле острым комом. – Но наша жизнь не прекращается.

До сих пор мне казалось, что Офелия всё ещё с нами. Что её дух бродит по мастерской, пользуясь вещами, принесёнными сюда сыном. Но всё это был лишь бред пожилого мужчины, который проводил остаток жизни в жалкой постройке на окраине столицы.

Офелия хотела бы, чтобы мы все продолжали жить, а не существовать. Она всегда с оптимизмом подходила к решению любых проблем, отгоняла невзгоды своей уверенностью.

Вместо ответа Христиан вернулся на своё место и достал бутыль с крепким виски из внутреннего кармана пиджака. Когда жидкость блеснула под тусклым светом лампочек, я продолжил:

– Христиан, прекратите пить.

Он меня игнорировал. Мой тон становился всё строже, жёстче:

– Джозиас теряет отца, Христиан.

Я почувствовал, как натянулась мятая кожа на костяшках, как впились ногти в ладонь и как разрывалось от боли моё сердце. Христиан заколебался – внутри него шла настоящая борьба. Он сам ещё не отошёл от потери, и мне было его по-настоящему жаль.

– В твоих силах всё изменить, – повторял я, как мантру.

– Ложь, – он открыл бутылёк и сделал глоток. – Больше всего мне хочется оживить Офелию.

При этих словах на его глазах навернулись слёзы. Уж в чём они с Джозиасом были похожи, так в том, что оба вцепились в прошлое двумя руками и не хотели отпускать его до последнего вздоха.

В этот момент дверь мастерской распахнулась, и на пороге появился мокрый до нитки Джозиас. Его чёрные волосы стали казаться ещё темнее от дождевых капель, лицо бледным, точно он увидал привидение, а кожа шероховатой. Последнее, небось, из-за пролитых слёз.

Сердце защемило в груди.

Джозиас оставил портфель на пороге, сбросил с плеч промокшую ветровку и повесил её на крючок. Затем он разулся – его кеды промокли насквозь – и направился в ванную комнату, не посмотрев в нашу сторону. Мы оба знали, что он пошёл туда не ради принятия душа: старая ванна, которую я давным-давно хотел заменить, протекала.

Внук стал молчаливым после смерти мамы. Сейчас мы можем только вспоминать его улыбку с ямочками, его довольный смех. Джозиаса смешило чуть ли не всё, что попадалось на глаза. Серьёзность и Джозиас были двумя параллелями, которые, казалось, никогда не пересекутся.

Мне хотелось знать, как у него дела. Но ещё больше мне хотелось, чтобы о парне не забывал его отец. Христиан вёл себя не мудрее сына: он продолжал сидеть, не обращая внимание ни на кого вокруг, будто обиженный ребёнок.

Моим эмоциям нужен был выход, иначе они погубили бы меня. Мой холодный, измученный взгляд отпугивал прохожих, и те осекались меня. Мои резкие движения заставляли мамочек играющих на площадке детей засуетиться и поскорее увести мальцов в другое место. Я отдалялся ото всех, и все отдалялись от меня. Мне доводилось занимать полностью освобождённые лавки и часами глядеть в хмурое осеннее небо, проклиная всё на свете. Больше всего мне хотелось разглядеть наверху маму, её искреннюю улыбку, её изящные, мягкие руки.