«Все было голубое, как стакан…» Все было голубое, как стакан стеклянный, опрокинутый вверх дном. Но ветер наклонил его чуть-чуть и гранями дождя блеснув, утих. Все было золотое, как серьга, повиснувшая в мочке длинных туч. Но сумрак разогнул её дугу и, в реку засмотревшись, уронил. Все было мутно-белым, как фаянс, обожженный в печи песков и трав. Но молния ударила ребром ладони по молочной тишине Время умирать Опять нас балует погода — ночами тихие дожди спешат спуститься с небосвода, чтобы наутро не идти. Опять чуть слышно дышат клены между домов в просветах дня, опять блестит темно-зеленым полузабытая трава. Туманы снова тени тянут к последним листьям, но они сопревшей грудой молча вянут у ног иззябнувшей скамьи. И их тяжелый мокрый ворох хранит сырой земли печать. Что толку в долгих разговорах. Настало время умирать. «Переходы, мягкость линий…» Переходы, мягкость линий, обручальное кольцо. Заперт вечер темно-синий. Отступленья и потери, бело-красные цветы. Узкий луч открытой двери. Время старое, седое пухом в наволочках спит. И луны лицо рябое. Ночь Стоят дома, подошвами подъездов примерзшие к асфальтовым краям. На стройке указатели объезда бренчат о чем-то жестью фонарям. Ключи Слышу, кто-то на кухню прошел, звякнул чашкой, тихонько вздохнул. Ветер штору дыханием нашел и ей на ухо что-то шепнул. После дождя Морковные цвета Москвы Сквозь серо-пепельные годы Румянцем дня закруглены В пунцово-красные погоды. Сырая зелень смотрит вниз И ртуть последнюю роняет; Покорный отблескам карниз, Изгибом солнце вспоминает. Бульвары молча ждут людей… Решеток очерк карандашный. Щека блестящих площадей Ко мне повернута. На башне Рукою согнутой в локте, Готовой слабо опуститься, Застыло время на черте И ждет, нахохлившись, как птица. Кошка
Как кошка скрючилась, что, если б я попробовал… «Работает писатель…» Работает писатель, все ходят и смеются, — чего он там сидит, глядит на мух и плачет? «Сегодня жемчуга…» Сегодня жемчуга, сегодня капли, и нитки длинные пушистой пакли. Пора готовиться к зиме. «Последние листья, как птицы…» Последние листья, как птицы, сидят на деревьях зимой. И небу погибшему снится, что снова ты рядом со мной. Отрежет ли звоном хрустальным стекло холодов суету? Не знаю я… По небу сталью царапают ветви весну. «В саду пустом после дождя стояла яблоня, сгибая…» В саду пустом после дождя стояла яблоня, сгибая Уставших веток ломкий груз… Стояла яблоня кривая. Далеких сосен стройный шум на берегу большой реки Неведом ей. Весь день стоит в саду одна. Глядит на куст и груду дома И думает совсем не ново, Привычно думает она, Что пробежит, пройдет весна, А после, августом спокойным, Напрягшись телом летом знойным, Опять плоды родит она. Церковь Стены шершавыми сводами кожи касаются, ложе серых ступеней пятки чуть холодит, и солнечные лучи узкими стрелками окон зажаты в кулак. Пыль плетет свое кружево, танцует меж желтых нитей, текущих сквозь щели пальцев, и покрывает лестницу, ложится на камень, остывая в седых волосах молящейся Богу женщины. Несколько птиц залетают в пустые прорези окон и, почирикав немного, с криком несутся назад в каменный белый город, сочащийся темно-синим, низким, густым небом. Чужой город Мокрые черные липы стоят на чуть припорошенных снегом, зеленых газонах и ждут, когда кончится день. На площади пусто, только булыжник блестит после дождя, как живой, и успевает заметить спину бегущего человека. На высокой острой башне собираются бить часы, но что-то не бьют, лишь стрелка закручена в железный узор. |
