«В городе туман клочьями кружится…» В городе туман клочьями кружится, Зыбистые танцы меж сырых ветвей. Утро по стеклу слезами струится, Ломкая тропинка все ясней, ровней… Я стою один, жду свою партнершу, Грусти красный клин сквозь мотив замерзший. Грусти тонкий след, инеем на ветках. Утра нет как нет. Дня пустые клетки. «Стороной проходят тучи…» Стороной проходят тучи, Продырявленные птицей. И ничто меня не мучит. Блекнут дней погожих ситцы. И ничто не задевает, Все несется мимо, мимо. Вечер в окна наливает Темно-синие чернила. Ночь шагами в подворотне Расколола снов оковы. Выбрав дверь, одну из сотни, Я прибил над ней подкову. Ритм и цвет Как-то все это пахнет тухлятиной. Ритмы зеленые белой стены. Из клетчатых окон несет отсебятиной, Ветры протянуты вдоль белизны. Руки протянуты… Их протяженность, Цепкость, лиловая мягкость и томность Вся, как оранжевый пульс барабана. Ногти лимонные, пальцы – вараны. Жизнь между ритмов фонарь зажигает, Тужится кругло и днями мелькает. Я весь пунцовый сижу на скамейке, Дождь темно-серый из матовой лейки. Резкие тени Вот листьев неказистая усталость, Зеленый, влажный, трубчатый покой. Вот листьев повисающая вялость На белом подоконнике. Рукой Потрогать можно толстую зеленость И ниже – шорох глиняный горшка. Потрогать можно… Давняя веселость, Как бусинка стеклянная красна. Рубиновый – забвенье и былое. Зеленое – надежда и тоска. День серый, позабывший голубое, Усталая знакомая рука. Предметы жизни, цвет и настроенья Разнообразны, помнящи, близки. Наш праздник серый, толщей воскресенья Кончает вечер. Тени так резки… И по-другому думается снова, Который раз меняю жизни явь. Встречаю час, еще один и новый. Ты, времени восторженная рябь! «Дай мне послушать, как бисер воды…» Дай мне послушать, как бисер воды Капли на нити стеклянные нижет. Дай мне послушать, как пламя листвы черное дерево огненно лижет. Дай мне послушать, как толпы людей Пятнами лиц среди улиц кружатся. Дай мне послушать, как ждет воробей То, что должно непременно начаться. Дай мне послушать, как чья-то жена Брошена кем-то в квартирке убогой. Дай мне послушать, как наша вина Светится взглядом усталого Бога. «Как ты, я сам…»
Как ты, я сам. Пойми, ненужная! Универсам. Иду по лужам я. «Он проснется среди ночи и закурит папиросу…» Он проснется среди ночи и закурит папиросу, И спокойно пламя спички загорится между пальцев. А потом оно погаснет. Темнота еще темнее. И горелый запах спички еле виден среди дыма. И тогда отдернет шторы тот, который с папиросой, И забьются в угол шторы, темной прядью там смирятся. Человек увидит небо сквозь стекло с налетом пыльным И ненужный дом напротив, темный, тихий и громадный. Как фонарь на перекрестке, вдаль глядящий одиноко, Затухает, затихает уголек ночной и красный Раскаленной папиросы в длинных пальцах темно-серых, И сминается окурок, потухает папироса. И ложится на диване, накрываясь одеялом, Человек, что много видел, пока спал ты сладко-сладко. За окном светлеет небо, кроме темного квадрата, Кроме темного квадрата тихого напротив дома. «Темнеет. Печально…» Темнеет. Печально. Свеча догорела. И день потухает… Не сделано дело. Какое? Неважно. Не сделано что-то. Пустынно на сердце И в мыслях забота. Забота не сделанных дел и стремлений. Открытая книга легла на колени, Локтями опершись о стол, отдыхая, Сидит человек и глаза поднимает На ровное небо вечернего дня, На небо, где нет ни тебя, ни меня. «Я хочу вдавиться в машину…» Я хочу вдавиться в машину, В боковую дверь. Слышать хруст стекла. Я хочу стать резиновой шиной, Если колеса – весна. Посередине улицы, замороженный жестом, Регулировщик всех. Я предводитель нашествия, Колотый, как орех. Я законописатель будней Ниточкой вытянулся вслед Дребезжащим полудням, Резиновых шин поэт. Пропадает колесное, Разматывается шина вдаль. Уходит наносное. Весна шершава, остра печаль. |
