— Зай, когда ты сказала, что у тебя уже нет сил, предполагалось, что ты будешь валяться в постели, — не поворачивая головы, говорит Бармаглотина, но все-таки тянется за тарелкой.

Выкладывает туда горку блинчиков, поливает сгущенкой, насыпает горсть мороженной малины и протягивает мне вместе с чашкой чая с ломтиком имбиря.

В эту минуту я готова поклясться, что он не только бог секса, но еще и рыцарь в черных доспехах, который на самом деле злой и ворчливый, но когда на кухне и готовит — просто мимими…

Тьфу ты, господи! Почему этим проклятым бабочкам не сидится спокойно у меня между ног, а тянет устроить бардак в голове?

— Я есть хочу, — делаю вид, что мне до чертиков обидно, почему меня прогоняют с этого уютного местечка, откуда открывается прекрасный вид на его плечи, спину и офигенную жопу. — А у тебя тут так вкусно пахнет, что восстанут даже затраханные маленькие капризули.

Бармаглот все-таки поворачивается, приподнимая одну бровь в ироничном немом вопросе.

Щетина ему очень идет.

И вот такой взгляд с прищуром.

И даже морщины в уголках глаз.

А в особенности ему идет след от укуса внизу живота, который уже успел потемнеть и теперь выглядит как произведение искусства. Если меня когда-нибудь спросят, умею ли я создавать что-нибудь кроме шедевров кулинарии, смело скажу, что владею техникой ваяния укусов в стиле импрессионизм.

— Ну хорошо-хорошо, — послушно соглашаюсь с его невысказанной насмешкой. — Большие капризули.

— Вот и умница, — улыбается довольно.

Я немного высовываю руку и, совсем не играя, хнычу:

— На ручки хочу. Чтобы потискал, поцеловал и согрел.

Кажется, кто станет творить такую херню в сорок лет?

Даже морально готовлюсь услышать кучу шуток по этому поводу, но Бармаглот молча садится рядом, берет меня на руки и плотнее, чтобы торчала только голова и край плеча, заворачивает в одеяло.

Укладываю голову ему на плечо.

Выдыхаю.

У меня какое-то почти медитативное состояние в ответ на эти его ровные тяжелые и уверенные удары сердца.

— Если каждый раз после секса я буду чувствовать себя рожденной заново, — говорю, блаженно прикрыв глаза, — то секс у нас будет каждый день.

Только хмыкает и, как маленькую, кормит с вилки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Разговор с Милой легким не будет.

Я знал это всегда. Еще когда впервые задумался о разводе.

Знал и понимал, что она сделает все, чтобы не дать мне этого сделать.

И что, несмотря на наши собачьи отношения в последние годы, это будет для нее шоком.

Но жить так, как мы живем, уже нельзя.

И претензия Зайца тут вообще не при чем, хотя она наверняка думает именно так.

Как ни странно, но после того нашего разрыва на дне рождения Вовки, мы с Милой вернулись домой словно вообще чужие люди. Родного и близкого между нами не было хуеву тучу лет, но мы хотя бы делали перерывы в наших периодах скандалов и выяснений отношений.

Когда вернулись домой — и Мила завела очередную пластинку о моем «мудачестве», я не стал огрызаться. Просто тупо ходил по дому и складывал в сумку вещи, которыми дорожил. Даже не сразу понял, что делаю. Только когда жена начала бегать за мной и хватать за руки, сменив мелодию с военного марша на любовный романс, вдруг дошло, что я забираю то, что мне дорого: какие-то сувениры, подарки от приятелей, книги.

Я реально собирался от нее уйти.

С концами.

На хрен.

Держал в голове, что какое-то время все это будет очень хуево и без скандалов не решится, но был готов оставить Милу наедине с ее миром.

Ушел.

Даже дверью не хлопнул, хоть и хотелось, потому что мне в спину Мила несла совсем уж откровенную хрень.

И с тех пор она пыталась пробиться ко мне всеми доступными способами: звонила с телефонов подруг, пыталась подкараулить на работе или возле офиса, следила, падала в ноги, даже подговорила приятельницу влить мне в уши про какую-то ее внезапную смертельную болезнь.

Я жестко обрубал все.

Надеялся, что она успокоится, включит мозги и поймет, что на этот раз наша ссора не закончится миром. Ни при каком раскладе.

Но когда утром звоню жене, чтобы договориться о встрече на нейтральной территории, в ответ слышу какое-то невнятное ворчание.

— Мила, ты пьяная?

— Я — свободная, — икает в трубку.

Судя по голосу, ее «свобода» не закончилась на паре рюмок.

— Я хочу развод, — говорит она, пока трогаюсь со светофора в сторону нашего дома.

— Ну и ладушки.

Когда приезжаю, первое, что бросается в глаза — мужские кеды явно не первой свежести и брошенная на пол мужская куртка.

Мила выходит из спальни, кутаясь в халат.

Косметику не смыла, волосы в беспорядке.

Демонстративно не закрывает дверь в комнату, и я слышу, как оттуда раздается характерный звук зажигалки.

Мила щурится.

Она далеко не так пьяна, как хочет казаться. Пару раз я видел ее «в дрова», и тогда у нее не был такой осмысленный взгляд.

Все понятно: сплела паутину, приготовила сцену и пригласила меня, надеясь вывести на ревность.

Иногда женская вера способна окрылить мужчину, но чаще она закапывает в гроб саму женщину.

— Мы разводимся, — говорю спокойно и тихо. Даже не снимаю обувь. Так и стою в коридоре собственной квартиры. Она останется Миле — это уже решенный вопрос. — Я дам тебе некоторую сумму денег, чтобы ты могла встать на ноги и заняться чем-нибудь.

Она растягивает губы в клоунскую улыбку, достает из кармана халата сигареты и зажигалку, закуривает. Ей плевать, что полы халата расходятся — и под ним она в домашних пижамных штанах и майке.

Не знаю, кто у нее там в комнате, но вряд ли у них был секс.

Но даже если… Мне правда все равно.

Уже давным-давно.

— Мил, прости за все. — Я не играю в подлизу, мне реально есть в чем перед не повиниться. Я не был хорошим мужем. Но я и никогда не держал ее в нашем браке. — Давай хоть разойдемся по-человечески.

Она закуривает.

Сигарета танцует между пальцами.

Вторая рука пару раз прочесывает спутанные волосы.

— Ты был с ней, да? С этой малолетней блядиной?

— Мил, не начинай.

— Трахаешься с ней? Что она такого тебе дает, чего не давала тебе я? Сосет как-то по-особенному? Дает в задницу? Так давай, я тоже хочу.

Я не успеваю среагировать — и через секунду Мила уже буквально висит на мне, одной рукой пытаясь ухватиться за шею, а другой тянется к ремню на джинсах.

Попытки безболезненно оторвать ее от себя не приносят успеха, поэтому приходится рубануть силой — дернуть за плечи, оттолкнуть к стене, на которую Мила налетает лопатками и затылком.

— Блядь, Мила, успокойся! — выдаю на одних эмоциях, пока она, пьяно пошатываясь, отлипает от стены и снова пытается взять штурмом мою ширинку.

За годы семейной жизни у нас было всякое: и орали друг на друга, и смерти желали (обычно она), и бурно мирились, и просто не разговаривали друг с другом неделями, даже когда жили в четырех стенах. Но я никогда не поднимал на нее руку, хоть иногда она творила такое, что приходилось завязывать яйца в узелок и сваливать на хрен из дома, чтобы не натворить дел.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Сегодня и близко в голове не было поставить ее на место с помощью силы.

Но Мила смотрит на меня так, словно я избил ее с изощренной жестокостью и садизмом.

— Видишь, что она с тобой делает? — шипит, глядя мне в глаза с нарочитым вызовом. Как будто понимает, что козыри в этом споре у нее кончились, и все, на что может рассчитываться — вывести меня на откровенный скандал. — Ты перестал быть моим Марком. Перестал быть сильным мужиком! Превратился в щеночка на поводу у сопливой девчонки, которая через пару лет увидит, что ее ровесники моложе и лучше, и с ними прикольнее тусить. И кому ты будешь нужен, Маркуша? Мммм? Одноразовым шлюхам, падким на твои деньги?