Она кивает и быстро уходит, напоследок не удержавшись от пары крепких выражений в адрес «родителей».

И только когда мы остаемся втроем, я делаю шаг внутрь палаты и негромко, но выразительно приказываю:

— Ну-ка на хуй отошли друг от друга.

Танян непроизвольно вздрагивает.

Андрей, даже не скрывая брезгливости, стряхивает ее с рук, словно какую-то прилипчивую гадость. «Сладкая парочка» расходится на пару метров. Танян нервно пытается запахнуть растрепанный на груди халат, приглаживает волосы.

На Андрея сейчас даже смотреть не хочется.

Просто… воротит что ли.

— Лисица? — слышу его немного сорванный голос.

— Пошел вон отсюда, — показываю в сторону все еще настежь открытой двери. — И жди меня на улице.

Эти двое пересматриваются.

Танян сглатывает, ее лицо медленно сползает, превращаясь в какую-то уставшую потасканную маску. Она как будто ждет, что Андрей что-то возразит мне, сделает или скажет какую-то хрень, которая бы дала понять, что я больше ничего для него не значу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но когда он шагает к двери, нарочно пытаясь зацепить меня плечом, она с шумом втягивает губы в рот, плохо подавляя рыдания.

— Если ты меня не дождешься, Мартынов, — говорю ему вслед, даже не трудясь повернуть голову, — я тебя из-под земли достану. И выслушать меня тебе все равно придется.

— Дождусь, — сквозь зубы цедит он, нарочно громко захлопывая за собой дверь.

Танян пятится, падает на смятую койку, застеленную порядком застиранными больничными простынями. Не понимаю: она же не то, чтобы нищенствовала. У нее была неплохая работа с перспективой карьерного роста, и Танян перла вперед, гордо рассказывая, как лихо распихивает конкурентов. И ее родители тоже могли бы помочь — им есть чем. Ну уж точно не оставлять дочь в больничной палате словно она сирота неприкаянная.

— Появилась Святая Алиса — и мужики уложись в штабеля у ее ног, — не скрывает иронии Танян.

— Вас переведут в хорошую больницу — я все устрою. — Даже не хочу реагировать на ее уколы. Они меня не то, что не трогают — просто не достают. — Еще не говорила с врачом, но уверена, проблем не будет. Малышке нужен хороший уход. И тебе.

Она замечает мой многозначительный взгляд.

Презрительно кривит губы.

Лезет в карман халата, с опозданием понимая, что на этот раз в нем нет дозы никотина, и рывком поднимается с постели, чтобы пройтись по палате с видом бравого, но в хлам пьяного генерала.

— Мне твои подачки не нужны, — наконец, выдает.

— Да мне плевать на тебя и что ты думаешь, — тут же отвечаю я. Была готова к чему-то подобному. — Меня интересует только ребенок.

— С каких пор ты стала такой сердобольной?

— Всегда такой была. Если неразделенная больная любовь еще не окончательно превратила твои мозги в кашу, то ты вспомнишь, что я работала в школе, и детей рядом было много.

— А я думала потому что своих никогда не будет, — ехидно бросает Танян. — За все в этой жизни приходится платить: за богатого мужика — пустой маткой.

Я морщу нос — так мерзко это звучит.

И, если честно, только сейчас впервые за все время вообще задумываюсь о том, что в будущем с Бармаглотом не будет детей. Даже как-то не придавала этому значения — ну нет и нет, счастье в детях, но отсутствие детей — не повод быть несчастными, так ведь?

— Я тебя не звала, но ты снова прибежала, — не может остановиться Танян. — Рассчитывала увидеть Андрея? Хотела меня унизить? Показать, кто главная?

Это — последняя капля в чашу моих попыток быть хоть немного терпимой и сдержанной.

Наверное, то, что я собираюсь сказать — это не меньшая мерзость, чем ее попытка уколоть меня «пустой маткой». Но это необходимо сделать, иначе Танян и дальше будет катиться в пропасть, теряя себя. Хотя, куда уж больше? Я едва ли узнаю в ней ту девушку, с которой бегала по магазинам и на пару лыбилась на дурацких селфи.

— Знаешь, — я скрещиваю руки на груди, опираясь бедрами на лоток, где лежал ребенок, — если бы я хотела этого долбоеба — он был бы моим. Тогда и сейчас.

Она таращит глаза, становясь похожей на рыбину без воды.

Очевидные вещи, она сама орала их в трубку, но, видимо, предполагать самой и услышать это от «соперницы» — очень разные по тональности вещи.

— Если бы я хотела поймать из проруби это говно — я бы сделала это вот так, — щелкаю пальцами. — И ни ты, ни любая другая женщина этому бы не помешала. Но, знаешь, в чем дело? Говно можно выловить, можно прицепить на него красивый бантик, можно целовать его вонючую жопу и даже искренне верить, что у этого мудака была просто слишком тяжелая судьба, но именно мне, хорошей женщине, удастся его перевоспитать. Но говно всегда останется говном, потому что сложная судьба к его дерьмовой сущности не имеет никакого отношения.

Танян трясет.

Надо бы остановиться, но кто-то должен сказать наркоману, что игры в «потом как-нибудь» уже кончились. Все, это — крайняя черта. Следующая доза его убьет.

— Разница между мной и тобой, Таня, — нарочно называю ее «родным» именем, чтобы подчеркнуть, что она уже давно мне не подруга и как раньше не будет, потому что в моей жизни больше нет места ни ей, ни, тем более, Марту, — в том, что у меня всегда вовремя включались тормоза, а ты слилась. Да, он изменял мне, но я не знала этого, а когда подозревала — слала на хуй, и это ко мне он в итоге прибегал, меня он хотел. А ты все знала, прощала и катилась с этой горки абсолютно осознанно и добровольно.

— Да что ты знаешь обо мне! — срывая глотку, прокуренным голосом орет она. — Я люблю его, понимаешь?! Света белого без него не вижу!

— Любовь должна делать человека лучше, сильнее и увереннее. Когда мужчина любит — женщине не нужно превращать свои губы в филиал геморройной жопы, потому что она уверена, что ее любят хоть больную, хоть кривую, хоть заплаканную, хоть с отросшими корнями, сединой и морщинами.

По ее глазам вижу, что собирается полить меня очередной щедрой порцией своей «настоящей правды жизни», но наркоманов нельзя жалеть.

Их нужно бить по роже, пока не дойдет.

Что я и делаю, шагнув к Танян и залепив ей звонкую отрезвляющую пощечину, от которой гудит ладонь.



Она ошалело таращится на меня, но я влепляю ей еще раз, теперь уже по другой щеке.

Для равновесия.

Еще и еще, пока в затуманенных злобой глазах не появляется проблеск разума.

— У тебя есть дочь, Таня, — говорю максимально спокойно и жестко. — И либо ты станешь хорошей матерью, либо превратишь в дно, которое рано или поздно бухое и на хер никому не нужное замерзнет где-то под забором. Поверь, Андрей будет последним человеком на земле, который вспомнит о тебе с грустью. Потому что если мужчине нужна женщина — он, в конечном итоге, завяжет яйца узелком, откажется от траха всех остальных баб и будет с той, которая для него — номер один. И хватит винить весь мир в своих бедах: если в жизни женщины есть мужик, который довел ее до такого состояния — это целиком и полностью ее вина. Потому что всегда есть выбор — быть с человеком, который вытирает о тебя ноги, или уйти от него и остаться собой.

Она обессиленно садится на кровать.

Закрывает ладонями красное от моих пощечин лицо и громко, как-то по-звериному отчаянно воет, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Бери себя в руки, Таня. — Не пытаюсь ее успокоить. Это было бы чистым лицемерием с моей стороны. Мне не жаль ее в том смысле, в котором жаль близких и дорогих людей. Мне скорее горько за всех женщин, которые вот так же скатываются вниз, всю жизнь целуя в задницу кусок дерьма с членом и яйцами. — И дай девочке имя.

Это все, что я могу для нее сделать.

И надеюсь, этого будет достаточно, иначе маленькую ни в чем не повинную девочку ждет незавидная судьба.

Хотя, впрочем, побуду злой «доброй» феей-крестной еще раз.

Оторву яйца Андрейке.