Честно, меня пугают её слова. Я начинаю ощущать, как её страх передаётся мне. Она не знает, что делать, как бороться. Безысходность. Мы обречены на ужас и страдания. Снова во мне борьба и я не могу терпеть боль, которую она приносит. Слёзы сами наворачиваются на глаза, и я уже не вижу перед собой ничего. Попытка снова сделать усилие и притупить эту боль оборачиваются для меня новой волной удушающей боли: Вылась, вылась из меня!!! Не могу, не некуда деться! Что же это, я начинаю сама с собой разговаривать? Нет, это я! Да, это я – Алёна. Откуда эти мысли? Нет, не ты, а я – Глаша! Что же это? Я теперь душой заболела? Нет, зови бабушку Агафью. Зови, ну зови же. Я соскочила с кровати как ошпаренная и рванула вперёд. Здесь я успела лишь немного взглянуть на цыганку. Она явно была в недоумении, от чего я бегу. Хотя я сама этого не понимала.

Я пронеслась мимо гостиной и столовой, при этом чувствовала, что моё тело уже не принадлежи мне. За мной бежала цыганка и кричала мне, чтобы я остановилась. Я её слушаю, а тело нет.

Что- то слева притянуло мой взгляд, и я остановилась, это был кабинет, который мы готовили для отца.

Одно большое окно хорошо освещало этот кабинет. Помню, как мы долго придумывали с Глашей как поставить этот большой стол и на какую его сторону лучше составить всю пишущую канцелярию. Справа от стола мы поставили большую полку. Слева стоит софа, на которую мы случайно пролили чернила. Но сейчас меня заинтересовала ни софа, ни стол, ни полка, ни окно, а интересовал тот, кто сидел на той самой софе и стоял у того самого окна.

Бабушка Агафья стояла у окна и чем-то посыпала стыки между оконной рамой и подоконником. Это был порошок красного цвета. Она старательно запихивала его в каждую щель.

– Ты правда думаешь, что это поможет? Ведь тебе это не слишком помогло, как ты рассказываешь…

– То было другое, Огюст был ещё человеком, когда сделал это со мной. А те уже не люди. В них ничего нет, кроме злобы… – голос этой девушки был мне знаком, но я не могла его вспомнить. Он будто был вырван из контекста.

– Как ты будешь показываться Алёне? Она тебя не узнает, – бабушка Агафья многозначительно посмотрела на сидящую на софе.

– Агафья Степановна, я боюсь её реакции. Думаю, что я уеду до того как она очнётся.

– Да… Ей сегодня утром совсем не сладко пришлось. Как она выдержала, ума не приложу. Пролежит, небось, дня два точно.

– Мне так стыдно, что оставила их, но это было не моё решение… – незнакомка заплакала. Нет, ну правда я знаю её.

Теперь ко мне сзади подошла цыганка и положила свои ладони на мои плечи:

– Алёна, ещё одну новость я тебе не сообщила, – цыганка толкает дверь, и мы заходим в кабинет, – Агафья Степановна, думаю всё же время пришло.

Агафья Степановна отодвинула свой мешочек с красным песком и лишь мигнула в сторону незнакомки. Я перевела взгляд на незнакомку и ждала, может она повернётся.

– Алёна, здравствуй. Я соскучилась по тебе очень. Я сейчас повернусь, ты только не пугайся. Хорошо? – незнакомка откинула свой капюшон, и накинула на шею шарф, который до этого мяла в руках. Ещё несколько секунд она, видимо, собирала все силы в руках. Она что боится меня?

Она медленно поворачивалась. Когда же она оказалась передо мной, то так и не поднимала головы. Я видела как крупные слёзы падали на её, зажатые в кулаки, ладони. И снова медленное движение вверх. Она поднимает голову. И только сейчас я замечаю не естественный цвет её лица.       Через мгновение я вижу всё её лицо. Шрам от виска до уголка её губ с правой стороны. Весь этот выделенный кусок кожи от правого уха до края шрама был серый и весь в пупырышках. И правый глаз был невидящий, ведь, как такое вообще может быть, вместо голубого нежного оттенка её глаз на меня смотрел полностью чёрный глаз.

– Алёна, не узнала?

Я не боюсь… я узнала… сестра… Анна…

– Анна, ты готова? – мама кричит на Анну. – Как же можно так долго примерять туалет, который только сегодня утром примеряла?

– Маменька, как вы не понимаете, на Рождественском балу точно будут молодые красивые кавалеристы и гусары. И я должна быть ослепительна! – я смотрю на свою сестру и понимаю, что она шутит.

Её совсем не волновали молодые гусары и кто- то там ещё. Она не обращала внимания на восхищённые взгляды молодых людей, на их несуразные комплименты и приглашения на танцы. Всё, что ей было нужно это только их внимание и ничего больше.

Наши отец и мать были очень горды Анной, и я тоже. Ведь она была воспитанницей института Благородных девиц, была одной из лучших. И просто была самой замечательной дочерью и самой прекрасной сестрой.

Помню те счастливые вечера, когда мы всей семьёй просто сидели у камина, и Анна рассказывала одну из историй, которую она услышала в институте от подруг. Обычно это было зимой, когда она приезжала на каникулы. Отец и мать от души смеялись, а я восхищалась энергией и светом, которые излучала Анна.

Теперь эти воспоминания будто канули под воду, так неотчётливы и смутны они были.

Анна, которая теперь сидела передо мной, была сломлена и запугана. От былой уверенности остались лишь руины. От буйного огня жизнерадостности – остались угли. От былой красоты – кусочек неба её левого глаза.

Не смотря, на все эти изменения, она всё равно осталась моей сестрой. Я ощущала её любовь ко мне, в этом беглом взгляде она ожидала от меня криков ужаса, что она чудовище, и вообще не моя сестра. Но нет. Я её знаю всю жизнь, она для меня символ безмятежности и свободы, она моё счастье, которое я больше не хочу терять.

Я увидела, что Анна больше не может терпеть моего молчания. От волнения она начала выламывать себе пальцы и кусать губу, что раньше за ней не наблюдалось. Анна вообще никогда не волновалась или просто не показывала вида.

Не спеша, я подхожу к ней, сажусь с ней рядом, беру за руки и говорю:

– Анна, почему ты так долго ехала? Без тебя так плохо было.

Теперь Анна прижимала меня к себе и рыдала во весь голос. Её объятия были такими сильными, может, она вложила в них всю свою печаль и то, как она по мне соскучилась. Я была счастлива и улыбалась, Анна, видимо, тоже радовалась, но рыдала. Лишь потом я узнаю, что плакать можно и от счастья.

Когда мы обе немного пришли в себя, настало время и для рассказа. Рассказа о том, что случилось с Анной, почему так сейчас выглядит.

– После венчания, когда мы отправились в Германию… – Анна переводила дыхание, после долгого плача,– я и правда решила, что он взял меня в жёны. Все его поздравляли и приглашали на семейные празднества. Так было и в дороге, правда, он не делил со мной ложе. И за это я была ему благодарна, только за это…

По приезду в его поместье, я заметила, что люди обходят его стороной. Мне стало любопытно, и я пыталась заговорить с ними. Но я столкнулась с тем, что люди разговаривали на другом наречии, другие отказывались разговаривать, многие лишь опускали головы и проходили мимо.

Самое ужасное было то, что все его слуги были немыми или были лишены языка. Сам Огюст перестал со мной видеться. Бывало, что я не слышала о нём неделями, а потом он объявлялся и запирался в своём кабинете. Когда он находился там, то по всему дому разносился еле уловимый шум, от него мурашки бегали по коже, а в самом доме всегда было холодно. От этого я вскоре заболела.

Оказалось, что Огюст врач, и он принялся меня лечить. Здесь я посчитала себя никчёмной женой – заболела, меня лично выхаживает муж, а я даже не могу ему отплатить за это, ведь он до сих пор избегал близости со мной,– Анна горько усмехнулась,– но скорее я была этому рада.

Огюст давал мне свои настойки и уверял, что они безопасны. Только травы и соки овощей. Был у них отвратный вкус, но от них казалось, что мне становилось лучше.

Несколько недель я ни с кем не разговаривала, просто целыми днями лежала в постели. Однако в один из таких дней внутренний двор оглушил топот лошадей, я выглянула в окно и удостоверилась в том, что у нас гости. Счастью моему не было предела, может я смогу с кем- нибудь поговорить?!