Кёнсун скинул с себя сумку и повесил её на напольную вешалку, улыбаясь и наблюдая за ними. Минджун так отчаянно пытался попадать в текст, а Йесон так заливался от смеха, что забросил игру и просто корчился на полу, сгибаясь в три погибели. Минджун активно закачал головой на проигрыше, вместе с отросшими волнистыми каштановыми волосами в воздухе метались кончики чёрно-белой банданы, повязанной на голове парня. «Что ж, я – невоспитанный сын среднего класса, забытый всеми, и мне похрен на всё».

Кёнсун ощутил лёгкое влажное прикосновение вставшего рядом Ханыля, его рука случайно задела предплечье брюнета, и он так улыбался, когда Минджун вдруг замер и поднял руку вверх, протягивая низким охрипшим голосом строчки бриджа, а потом он взорвался припевом, прыгая выше, чем на зачёте по физкультуре, и отчаянно изображая самую крутую игру на гитаре, которую когда-либо видел этот бренный мир. Он кричал: «я никогда не стану таким, как все, не стану жертвой твоей правильности и не уступлю», и Кёнсун закричал эти строчки вместе с ним и побежал к нему, и они начали орать в унисон, и смеха Йесона уже не было слышно. Песня кончилась, и они с Минджуном обнялись, но он быстро отпрянул от Чхве, потому что Кёнсун был мокрым и холодным от дождя.

Йесон дотянулся до пульта, распластавшись на полу, и сделал музыку тише; из-за этого вдруг стал различим тихий шум из угла, откуда минутой ранее Кёнсун наблюдал за представлением. Ханыль стоял там, закрыв рот рукой, и его глаза были зажмурены от смеха.

– А он здесь что делает? – спросил Минджун, и от его веселья не осталось и следа.

– Мы встретились в академии, – ответил Кёнсун с одышкой. Горло запершило, и ему пришлось прокашляться и выпить воду из стоящей на полке полупустой бутылки. – Он подвёз меня и… Ну, в общем.

– Я обещал показать вам, – продолжил Ханыль. Он выпрямился и подошёл ближе. Йесон сел на полу, и они с Минджуном молча переглянулись. – Я приготовил песню.

– Нам нужно сделать это как можно быстрее, чтобы выбрать песни для фестиваля, – попытался убедить парней Кёнсун. – Я понимаю, что вы хотели отстрочить это как можно больше, но этот факт нам не исправить, нам нужно как-то работать дальше.

Парни снова переглянулись. На хмуром лице Минджуна читались усталость и огромное нежелание. Йесон встал и подошёл к Кёнсуну, обнимая за плечи и поворачиваясь к Ханылю лицом. Кёнсун был готов поспорить, что Йесон пытался выглядеть как можно более уверенно, чтобы уверенность Ханыля не была такой самоуверенностью.

– Ну и что ты приготовил там, Зак Эфрон? – усмехнулся Йесон.

– Мне нужна гитара, – ответил Ханыль, игнорируя насмешку. – Не электронная.

Кёнсун поджал губы, оборачиваясь к Минджуну. Чхве и Йесон хранили свои инструменты, кроме тех электрогитар, с которыми они обычно выступали, в своих домах, так что в гараже была единственная акустическая гитара, и она была Минджуновой – старенький «августо» с широким грушевидным корпусом, желтоватого цвета верхней декой, почти чёрной обечайкой и такого же цвета накладкой, длинным каштановым грифом – в общем, самая обычная акустическая гитара. Минджун нервно отвернул голову и еле заметно кивнул.

Взяв гитару с подвесного держателя, Кёнсун протянул её Ханылю, не подходя к нему слишком близко. Тот как-то неуклюже взял её в руки, осмотрел и поднял на него глаза. Чхве видел в них неуверенность и немного страха.

– И ещё… каподастр?..

Брюнет на секунду застыл, как будто с опозданием слыша его голос, и, кивнув, взял с полки металлический предмет с резиновой вкладкой, так же отдав его Ханылю на расстоянии в несколько футов, словно тот мог бы его схватить вместе с зажатым в пальцах инструментом. Ханыль взял его и сел на поставленный Йесоном у микрофона высокий барный стул, отсчитывая по пути нужный лад и фиксируя каподастром струны. Кёнсун включил провод микрофона в усилитель и подошёл к остальным, выстроившимся линией напротив Ханыля.

Парень прочистил горло. Он так сильно нервничал, что Кёнсун подумал, он никогда не играл на гитаре прилюдно, возможно, он выучил на ней только эту песню. Ханыль опробовал звук, проведя по всем струнам рукой, а затем его пальцы заскользили в спокойном переборе, немного неумелом, и Чхве вздрогнул, прижимаясь к руке Минджуна. Тот стоял, насупившись и сложив руки на груди в защитном жесте. Левой рукой Ханыль начал создавать аккорды, и на баррэ звук не был чистым, струны дребезжали, но он продолжал играть, и на его лице была вселенская сосредоточенность со сведёнными к переносице прямыми бровями и сжатыми губами. Мелодия показалась Кёнсуну знакомой, но он не мог вспомнить, что это была за песня, пока Ханыль не открыл рот.

На улице отчаянно разбивался об асфальт ливень, разражался снова и снова гром, но природу вдруг заглушил тихий Ханыль, едва его губы коснулись микрофона; естественная мягкость его голоса озарила помещение, как новый восход солнца; нежная хрипотца заставила мурашки пробежаться по коже и остановиться на мгновение на чувствительных от холода участках тела, вызывая лёгкую дрожь.

– Не думаю, что я забуду об этом, – пел он, и Кёнсун сжимал собственные предплечья пальцами до синяков, потому что от голоса блондина ему было не по себе, таким проникновенным он был. – И надеюсь, что ты тоже не забудешь.

Он часто выдыхал строчки, как будто звук и воздух внутри него превращались в одно целое.

Кёнсун больше не обращал внимание на отвратительное баррэ.

«Я живу образами, как будто я рядом с тобой, но я знаю, что без меня тебе будет хорошо».

Кёнсун тяжело сглотнул и в одну секунду неожиданно обнаружил себя с влажными от слёз щеками. Песня была отвратительной, потому что она была настолько хорошей в исполнении Ханыля, настолько подходящей его обволакивающему тенору, что Кёнсун ненавидел и его, и ту песню, и тот дурацкий дождь, который своей стеной запечатывал их в крохотном пространстве и шумом заглушал дыхание остальных людей в гараже, придавал мини-выступлению Ханыля ауру чего-то личного, чего-то адресованного.

Чувства, эмоции в песне, заключённые в строчках были такими знакомыми, прожитыми Кёнсуном так много раз, что она была одной из тех «запретных» песен для спокойной жизни, которые ты обычно складируешь в отдельном плейлисте для специального настроения, когда ты хочешь выжать из себя все соки и плакать несколько часов подряд, лёжа на собственной кровати, может быть, выпивать от того, насколько ты несчастен и как сильно тебе больно. Больно от неразделённой любви, например. От расставаний. От несправедливости судьбы. Кёнсун себе такие сессии проводить запретил, но вот он – Кван Ханыль – взял одну из этих песен с «запретного» плейлиста и сел напротив него, мурча отвратительно прекрасным голосом все эти убивающие строчки, повторяя: «до сих пор я живу образами» и ещё: «воспоминания переливаются в моем онемевшем сознании», и Кёнсуново действительно онемевшее сознание не могло бороться с нахлынувшим водопадом из боли, пронзившей его сердце.

И на последней строчке бриджа он прошептал: «если бы я смог перетерпеть это, со мной бы было всё в порядке», а потом опять начал играть голосом, протягивая гласные, а Кёнсун настолько был не в порядке, чтобы вынести оставшиеся проигрыш и куплет, что закрыл лицо руками и попятился назад, почти вышел под дождь, пытаясь скрыть за его шумом собственные всхлипы и умоляя гром не прекращаться до тех пор, пока Ханыль не закончит его пытать.

Ханыль был всё время сосредоточен на переборе и аккордах, а остальные были сосредоточенны на нём, так что до тех пор, пока пальцы блондина в последний раз не дёрнули струну, никто даже не обратил на Кёнсуна внимание. Это было замечательно. Кёнсун ненавидел плакать на людях, это ранило его самоуважение.

Тишина заполнила репетиционную. Кёнсун вытер тыльными сторонами пальцев кожу под глазами, пытаясь не размазать влажные тени, и обернулся. Парни стояли неподвижно, Ханыль поднял на них глаза только через некоторое время, и в них читалось нескрываемое волнение. Минджун опустил руки и уткнулся ими в бока, сжимая на талии широкую тёмно-синюю рубашку с мелкими белыми цветочками. Кёнсун затаил дыхание; тот собирался что-то сказать. Однако не успел.