Но через этот барьер неприязни и отторжения каким-то манером прорвалась Ленка, соседка по подъезду. Мне запомнилось ее домашнее простецкое платье, какое было на ней в наш первый день. Не ситцевое, нет, плотней, на ощупь нежное, как замша, пестрое, зеленое с желтым и сиреневым, маленькое, размером со взрослую майку-алкоголичку. Платье, да. Трусы – белые, растянутые, штанины – куда шире ног и болтаются, иногда на долю секунды приоткрывая глупости. Ее глаза, которые то и дело затуманивались, ни с того ни с сего, безо всякого повода; это было странно, как будто она засыпала на ходу или посреди игры. Детям такое непонятно совершенно, им кажется, долго еще кажется, что жизнью руководит сознание и уж вовсе не подкорка, никак не инстинкты.

Кажется, читать к тому времени я уже умел, но в школу меня не успели забрать, это был такой провал, когда информация об устройстве мира уже валится в чистый незамутненный мозг – но процесс еще не взят в казенные рамки и идет уж как идет, дико и вольно.

Ленку я не выбирал и не завоевывал, даже не пытался, она просто была единственный ребенок интересного мне возраста во всем нашем подъезде. Она появилась просто так, случайно. Про это не надо было думать, не с чем было разбираться, она свалилась откуда-то сверху – кстати, да, она жила этажом выше – и осталась легко, потому что вокруг было пусто и никто больше на эту территорию и на этого пацанчика не покушался. С этим ничего не надо было делать, так вышло, вот и всё, бери не хочу. Это мне теперь что-то стало напоминать, старую историю про яблоко, до которого оба, он и она, были чисты как дети. Какие дети, про каких детей речь? Мы – да, были дети, но чистоты и нетронутости не было, откуда им взяться. Уже существовал запрет на стыдное и грязное, на то, про что мы уже были в курсе, и легкая тень ужаса и преступных деяний падала на нас, невинных. Мы уже знали! Откуда, кстати? Это, наверно, носилось в воздухе, ну или читалось в глазах взрослых – что не всё тело хорошо, в нем есть и жуткие, как бы отвратительные, детали. Которые надо прятать, зачем-то.

Детали – грязные, причем настолько, что их невозможно отмыть. И пользы от них никакой, кстати! Ну и на кой тогда они ляд? Казалось бы.

И такие были мысли. Тогда в ходу у детей было – может, не везде – роскошное слово «глупости». Оно обозначало вот это вот всё нечистое и стыдное, что касалось другого пола. Поверил ли я в это сразу и безоговорочно? Пожалуй, нет. Было другое: плевать на запреты и чужие оценки, просто я на автомате, как робот-разведчик, собирал информацию о чужой планете, на которую меня забросили. Глупости были частью этого – точнее, того – мира, какой-то его деталью, такой, что без нее, если его начать собирать из элементов – он кое-как соберется, но не будет функционировать, не заведется, не поедет. Когда собираешь механизм и остаются лишние детали, дело плохо. Ты – дурак.

Я рассматривал ее глупости хладнокровно и бесстрастно. Ну вот лысые кожаные валики, вот лепестки, как бы страшно хрупкие, а ну не ровен час поотрываются (они не такие, как у цветов, прикоснешься – и палец прилипает, как язык к железной дверной ручке, на морозе. Что ж они, интересно, чувствуют при этом – с них будто шкуру снимают живьем?), кругом розовое, что твои десны, и некое ранение с неровными краями, в которое, с виду, и палец-то не влезет.

– Это чтоб пИсать?

– Нет, пИсать не тут, а вон где.

Она, в свою очередь (модное совецкое словцо «очередь»!), рассматривала мой безобидный стручок, на тот момент дикий, не приведенный в норму, не обрезанный (я прошел эту процедуру через много лет, вслед за товарищем, который пошел на это по пьянке и после три месяца мучился и жил один, но по истечении срока наказания принялся хвастать, что жизнь стала куда лучше, куда веселее, и я на это купился и прошел за ним мучительную процедуру, и таки был счастлив, по крайней мере от того, что пытка завершилась), тоже с холодным вниманием, быстро и равнодушно же – правда, со звериной или же, точней, детской серьезностью.

– Гм. Ну ладно, а давай теперь играть в машинки.

– В машинки? Может, лучше в куклы?

– Да хватит уже, надоела эта девчачья тема: письки, куклы – ну скоко можно!

Да, решительно это не было мне интересно. Тень брезгливости? Или даже отвращения? Пугала скука телесного, чисто телесного, без присутствия и без прикосновения высокого, которое вне тела?

Похоже, у нее это всё было несколько иначе. Вот мы играли в машинки, это были грузовички размером с книжку, из какого-то мягкого сплава, покрашенные дешевой краской в зеленое, с потеками, внутри кабины было некоторое пустое пространство, но такое тесное, что оловянного солдатика туда засунуть не удавалось, так что они все укладывались в кузов и лежа ехали на войну – на нее, ну а куда ж еще? Кому интересен скучный унылый мир в тылу?

Я переживал из-за этого страшного неудобства – ну как же так, кто ж ездит на войну на грузовике? Дед объяснял мне, что в их время, в его молодости, вместо машин использовались лошади, и это мне нравилось. Но у меня не было подходящей телеги, чтоб разместить своих бойцов, вот и приходилось как-то выкручиваться и выдумывать всякую ерунду – ну а что, хороший урок для маленького мальчика. Я хотел на войну, на ту же самую, на которую дед ездил в юности. Надо же было как-то добить белых, дорасстрелять их, не то, не ровен час, наше сегодняшнее светлое настоящее схлопнется – и привет.

Солдатики мои были зеленые, как грузовик, и тоже из мягкого сплава, он был такой тусклый, металл пробивался из-под краски, тоже – дешевой и жалкой. Солдатики эти были как бы склеены из двух половинок, плотно приставленных одна к другой, но с некоторым легким смещением, так, что шов был отчетливо виден. И напоминал некстати про Ленку, со швом, который проходил по самой ее глупости.

Глупости – это не только части тел (ну детских, поди знай, как там это всё у взрослых, небось, иначе!), но и – игра с ними. Конечно, игра, ну не работа же! Игра бессмысленная, не приносящая никакой пользы, никому. Никто не объяснял детям подробно про вот это всё. Умолчание как бы намекало, что за этим кроется что-то вредное и приятное, ну вот как сгущенка, когда всю банку вычерпываешь ложкой, в один присест! Значит, дело уж того стоит! По той же, кстати, схеме дети начинают и курить. Скучно, бессмысленно, неприятно, противно даже, но небось же, есть в этом кайф, то есть он появится, надо только в это дело въехать, вжиться! Да и пачки сигаретные – они ж красивые, зовущие. То на них три богатыря, то горячая балканская стюардесса, то собачка конвойная по кличке Друг, то верблюд заокеанский, то «Герцеговина флор» – что бы это ни значило. Начни потихоньку, а там втянешься, как все. Ну или не все, а через одного-двух.

Иногда Ленка, придя в гости, мешала мне возиться с машинками. Не только переставала елозить колесиками какой-то из них по дощатому полу (выкрашенному коричневой с красноватым отливом краской, по тогдашней моде), но и вовсе застывала, усевшись верхом на мою вытянутую ногу. Вот как раз в такие минуты в ее глазах поднимался туман, зрачки раздвигались в стороны и она смотрела куда-то как будто сквозь меня. (Я при этом всякий раз по поводу этого тумана думал, что подружка моя, кажись, дура, туповата она, что ли, не придется ли ей идти в школу для умственно отсталых. И я останусь один во всем подъезде… Было неприятно, ведь безумие – это же мерзко и заразно.) Моей ноге становилось тепло от ее детского тельца с этими беспомощными, нелепыми, мягкими как бы деснами без зубов, как у младенцев.

– Ну шо ты уселась? Только ж разыгрались!

Я это сказал – и слегка, не больно, ткнул ее в плечо. Она пробудилась от своего странного тупого сна, схватила машинку, которая стояла в стороне, – и ударила ею меня по руке, вот по той, которой я ее толкнул.

– Ааа! – заорал я.