— Веревку принес господин де Брук! — воскликнула фехтовальщица.

— Вы хотите сказать, что господин де Брук тоже причастен к попытке вашего побега?

— Еще как причастен! Он нарочно подбросил веревку, чтобы убрать господина Дервиля и занять его место!

— У вас есть свидетели этому?

— Нет, но это и так понятно!

— А нам понятно, что это господин Дервиль своими действиями сам подвел вас к мысли о побеге, и не сегодня, так завтра это бы случилось. Ведь так, сударыня?

Судья смотрел на девушку сквозь толстые стекла своих очков, как сквозь лупу, и она не сдержалась:

— Да! Да! Да! Я хотела бежать, и буду хотеть этого! Что в этом странного?

— Ничего. Это довольно часто приходит в голову узникам, поэтому вы здесь и поэтому отвечаете на мои вопросы, сударыня.

— И что вы теперь со мной сделаете?

— Теперь вы вернетесь в Бастилию. Процесс по вашему делу начнется в понедельник. Он будет открытым, как вы хотели.

— А господин Дервиль?

— Приговор по делу господина Дервиля будет вынесен сегодня. Уведите маркизу де Шале, господин де Брук. У меня нет больше вопросов к ней.

— Но у меня есть вопросы, ваша честь! — не успокаивалась фехтовальщица.

— Не заставляйте охрану прибегать к насилию, сударыня.

— Это несправедливо! Это я, все я! Я хотела бежать! Господин Дервиль не виноват! Он хороший, добрый человек! Он не хотел! Он не виноват! Что вы делаете? Так нельзя!

В порыве отчаяния Женька стала выкрикивать совершенно нелепые фразы. Она понимала, что они бесполезны и смешны, отчего опять срывалась и несла полную чепуху. Солдаты по знаку торжествующего де Брука схватили ее за локти и повели в экипаж. Там она успокоилась и замолчала, но лишь для того, чтобы не доставлять де Бруку, усевшемуся напротив, удовольствия наслаждаться ее истерикой.

В Бастилии ей развязали руки, вернули в камеру и оставили одну думать над тем, что произошло. Женька прекрасно понимала, что произошло нечто непоправимое, как в тот день, когда к де Санду ввалился с окровавленным де Зенкуром бедняга д’Ангре, и что опять в этом страшном «нечто» одну из главных ролей сыграла она сама.

Чтобы не думать об этом, фехтовальщица целый день заставляла себя двигаться от занятия к занятию, которые могла найти в камере — то она составляла из ниток дикие узоры в пяльцах, то отжималась от края кровати, то считала шаги охранников… К вечеру Женька не выдержала, упала на кровать и заплакала. В своем отчаянии девушка уже была близка даже к тому, чтобы оборвать те невидимые нити, на которых сейчас раскачивалась ее трудная фехтовальная жизнь. Она вскочила, схватила ножнички и стала думать, как быстрее и вернее вспороть кожу на запястье, но тускло блеснувший в свете луны металл напомнил ей о другом лезвии. «Нет, это поражение!.. Позорное поражение! — остановилась фехтовальщица. — Это не моя смерть… Погодите, профессор, мы еще поборемся!»

Женька потрогала концы ножниц, которые не догадался забрать у нее при обыске де Брук, и прикинула на глаз их длину. «Вряд ли они достанут до сердца, а вот горло… — прищурилась, будто прицелилась, она. — Не профессионально, господин де Брук… не профессионально…» Девушка удовлетворенно улыбнулась и спрятала это маленькое оружие за корсаж. После этого она успокоилась, завернулась в одеяло и попыталась уснуть. День выдался мучительный, и ей это удалось.

Трудная почва

Утром фехтовальщицу разбудил де Брук. Он велел встать и следовать за ним.

— Куда?

— В другую камеру.

— Почему в другую?

— Приказ короля. У вас будут новые условия.

Женька хотела забрать с собой одеяло де Монжа, но де Брук приказал оставить его на месте, как и вышивку, которую принес ей Дервиль.

— Почему? — не поняла девушка.

— Приказ короля, — сухо повторил офицер. — Выходите, иначе вас выведут силой.

На этот раз Женьку не обыскивали. Она взяла плащ и направилась за де Бруком, невольно прикоснувшись пальцами к корсажу, за которым были спрятаны ножницы.

Новая камера находилась тремя этажами ниже. В ней были только грубый деревянный топчан с набросанной сверху соломой и помятое ведро для надобностей.

— За попытку побега вы будете содержаться здесь, — не без удовольствия сообщил девушке де Брук.

— Мне нужна вода и салфетки.

— Вы будете довольствоваться только тем, что здесь есть.

— Меня не будут даже кормить?

— Только два раза в день — в двенадцать дня и в шесть вечера.

Женька больше ничего не спрашивала, ожидая, что де Брук уйдет, но он продолжал стоять напротив и смотрел на нее с откровенной насмешкой победителя.

— Что еще, сударь?

— Вы разве не желаете спросить о господине Дервиле, сударыня?

— А что господин Дервиль?

— Он будет казнен завтра в пять утра во дворе Бастилии. Это как раз под окошком вашей камеры, — сказал, словно выстрелил в упор, довольный офицер и ушел.

Фехтовальщица упала на топчан и сжала ладонями виски. Она понимала, что уже не в силах изменить что-либо, и только попытка вжиться в новые условия существования спасала ее от, близкого к безумию, отчаяния.

После полуденной похлебки, — а это был китовый суп, которым обычно питались бедняки, — у девушки разболелся живот и через полчаса ее вырвало. Она попросила солдата, что дежурил за дверями, принести воды, но на ее призыв никто не откликнулся. На ужин был кусок черного хлеба и вода. Чтобы хоть как-то поддерживать человеческий облик, она разорвала на салфетки одну из нижних юбок,

К ночи в камере откуда-то появилась крыса, и девушка, оглушив ее туфлей, добила ножницами и выбросила мерзкий труп в узкое окно. После этого она долго не могла заснуть, но не столько из-за крысы, сколько из-за холода. Только под утро, набросав на себя всю имеющуюся в камере солому, Женька впала в некоторое забытье, но там ее, словно всепроникающий острый зонд, тут же достала длинная барабанная дробь.

Дробь доносилась с тюремного двора… Фехтовальщица замерла. Глаза ее оставались закрытыми, будто она изо всех сил старалась убедить себя, что спит. Время и пространство, замкнутое бесконечной цепью барабанных ударов, сузилось до предела…

В дверях заскрежетал ключ. В камеру вошел де Брук и что-то сказал, но девушка смотрела на него как на видение и не слышала ни одного слова. Барабанная дробь давно кончилась, — она продолжала звучать только в ее ушах.

— Вы слышите меня, сударыня? — спросил офицер и улыбнулся так, что Женьке очень захотелось плюнуть в его картонное лицо.

— Что я должна слышать?

— Я пришел узнать, как вы провели ночь на новом месте?

— Не врите! Вашему лицу забота о ближнем не идет. Я не хочу говорить с вами. Уходите.

— Да, я знаю, что вы предпочли бы беседовать с господином Дервилем, но вряд ли теперь он сможет даже улыбнуться.

— Он… казнен?

— Полчаса назад. Вы разве не слышали барабанного боя? Бедняга Дервиль висит в тюремном дворе на той самой веревке, которую я нашел в его комнате. Он будет висеть так до вечера в назидание всем тем, кто еще осмелится вам помочь. Если бы вы могли видеть, какую презабавную гримасу он строит окружающим!

— Послушайте, вы!..

— Что, сударыня?

— Прикажите чаще выносить ведро! Здесь воняет!

— Отхожее ведро будет выноситься согласному тюремному распорядку, а не по вашему желанию, сударыня.

Женька соскочила с топчана, схватила ведро и выплеснула его содержимое де Бруку в лицо. Жанкер и Ренуар невольно отшатнулись, а офицер, прорычав что-то угрожающее и обтирая себя перчатками, выскочил прочь. Фехтовальщица захохотала.

Она думала, что за подобный поступок ее оставят без еды, но этого не случилось. На этот раз похлебка была даже не такой противной, хотя тоже давала возможность только не умереть с голода.

После обеда к девушке пришел посыльный от короля и передал какую-то бумагу. Сопровождающий посыльного де Шарон поставил на топчан чернильницу и перо.