Я моргнула, но ничего комментировать не стала. Слово «борзые» у меня ассоциировалось с Глебом. Здесь может быть какая-то связь?

Живьем Кальвинскаса я видела впервые. На экране он смотрелся гораздо моложе. Может, сейчас был просто усталым? Я знала, что он немного старше нас с Антонием – ему то ли тридцать шесть, то ли тридцать семь лет. Его отец был каскадером и погиб молодым, но не во время исполнения опасных трюков. Рудольфа Станиславовича растил дед, тоже режиссер, прославившийся в советские времена. Про деда Кальвинскаса говорили, что если бы он родился на другой стороне Балтийского моря, то его ждала бы мировая известность. Он на самом деле снял несколько потрясающих фильмов. А если бы в советские времена не было цензуры? Дед был до сих пор жив, но уже нигде не появлялся. Вроде бы у них с Рудольфом имелся дом где-то на побережье, где старый Кальвинскас теперь сидел безвылазно. А Рудольф путешествовал по свету и, возможно, воплощал какие-то из идей, которые не успел воплотить дед. Надо отдать должное обоим Кальвинскасам, они никогда не ругали ни Советский Союз, ни Россию. Мне кажется, что Рудольф Станиславович был желанным гостем во всех странах, как и мой друг Антоний. Они были «людьми мира», только Антоний – с налетом древности, а Рудольф – исключительно современным. Но их фильмы и постановки были интернациональными, и их можно было показывать в любой стране.

Конечно, Кальвинскас приехал в пижаме, правда, и в куртке, надетой поверх нее. Пижама была велюровая, темно-синяя в тонкую белую полоску.

«Почему всегда пижама?» – напечатала Калерия Юрьевна.

– Удобно. И это теперь мой фирменный стиль. Надо отличаться от других. Надо выделяться. Мой знаменитый дед всегда любил пижаму и еще стоптанные домашние тапки. Приходил в них на съемочную площадку. И ничего, стал легендой советского кино.

Мы ехали на машине с шофером. Я не представляла, что у больницы собралось такое количество народа – интернет и телевидение не могли дать точного представления о количестве поклонников Антония, искренне переживавших о его здоровье.

Кальвинскас высунулся из окна:

– Господа! Господа! Пожалуйста, разрешите проехать. Я сделаю заявление после того, как навещу своего друга. Но мне нужно вначале его увидеть! Господа, разрешите проехать.

Когда мы вышли из машины, какой-то резвый репортер тут же схватил меня за руку.

– Вы врач? – сунул он мне под нос микрофон.

– Да, – честно ответила я.

– Какой? – перед моим носом оказалось еще три микрофона. А снимали меня, наверное, на десяток камер и несчетное количество телефонов.

– Ветеринар, – ответила я.

– Антоний Владимирович лечится у ветеринара, – во всеуслышание заявил Кальвинскас. – Антоний Владимирович знаком с Василисой Андреевной с семи лет, учился с ней в одном классе, сидел за одной партой, из его класса она была единственной, кто навещал его в психиатрической больнице, куда Антоний Владимирович был помещен насильно, как многие талантливые люди в вашей стране. Поэтому Антоний Владимирович может доверить свое здоровье только Василисе Андреевне.

«Зачем он это все говорит?»

Тем временем Кальвинскас схватил меня за руку, и мы нырнули в больницу.

Сразу же после того, как два охранника закрыли за нами дверь на засов, к нам бросился мужчина в белом халате.

– Сделайте что-нибудь! – взмолился он, обращаясь к Кальвинскасу.

– Я уже сделал, – ответил режиссер. – Я им дал информацию для размышления. Сейчас все будут названивать в свои редакции. А кто-то побежит сдавать материал.

– Уже, – сообщил один из охранников, глядя в монитор. Второй смотрел в свой смартфон и кивал.

Кальвинскас сказал, что после общения с Антонием Владимировичем он еще даст пресс-конференцию, а потом и сам Антоний Владимирович выздоровеет.

– Пойдемте, – сказал врач. – Только бахилы наденьте.

Антоний сидел на кровати обнаженный по пояс. Большая часть тела, видневшегося из-под одеяла, была забинтована. Он был очень бледен, вероятно, из-за потери крови. Палата, конечно, была одноместной. С Кальвинскасом они пожали друг другу руки, потом друг повернулся ко мне.

– Вась, поцелуй раненого воина.

«Как бы мне хотелось поцеловать его по-настоящему…»

Мы расцеловались троекратно и встретились глазами. Это были глаза моего друга со смеющимися в них чертенятами. У меня закрались подозрения…

– В тебя на самом деле стреляли? – спросила я.

– На самом деле. Ранение только одно, вторая, то есть первая пуля здорово вдавила мне в грудь пряжку, но не пробила. Синяк видишь?

Антоний приподнял бинт.

– Прикоснуться больно. Но лучше синяк, чем дырка, правда?

– С дыркой в этом месте ты бы лежал не в палате, а в морге, – заметил Рудольф Станиславович. – Может, ты теперь всю грудь пряжками обвесишь?

– И живот надо, – заметила я. – Может, ты на рыцарские доспехи перейдешь? Или хотя бы современный бронежилет будешь носить? Сейчас ведь всякие есть. Можно скрыть под твоими греческими и римскими одеяниями. И, думаю, на заказ можно сшить.

– Я подумаю, – ответил Антоний.

– Думать тут нечего! – рявкнул Кальвинскас. – Она права.

Взгляд Антония в это мгновение упал на работавший телевизор. Правда, работал он с выключенным звуком.

– Григорчука принесло, – усталым тоном объявил Антоний и включил звук.

Петька Григорчук – это еще один наш одноклассник. Двоечник, шалопай, теперь еще и пьяница, судя по роже. Ходит по ток-шоу и рассказывает про Антония. Много врет. По-моему, за деньги будет говорить все что угодно. Я не знаю, работает он где-то или нет.

– Ветеринар? Так Васька ветеринар. Они все годы с Тонькой дружили, за одной партой сидели. Оба не от мира сего. Не удивляюсь, что Васька его лечит. Слышал, что она хороший ветеринар. Наши все к ней своих животных носят. А какая разница, кого лечить – большого кобеля или Тоньку?

Я посмотрела на друга.

– Есть разница? – уточнил он у меня. – Меня или Прохора?

– Ты сказать можешь, что чувствуешь. Точно место показать. Пожаловаться на боль.

Тем временем к Петьке присоединилась еще одна наша одноклассница. Верка тоже ходила по ток-шоу, они даже где-то дрались с Петькой. Каждый пытался заработать. Но у Верки трое детей, которых нужно кормить. Все – от разных мужей, которые алименты не платят, а Петька, насколько мне известно, так и живет с мамой.

Опять всплыла история с моим суррогатным материнством – в представлении Верки.

– Я слышал про бабу, которая родила, чтобы ребенку своему операцию сделать. Так это что, Васька?! – Петька попытался оттеснить Верку от журналистов и всунуть свою толстую красную морду в объектив телекамеры. – Тонька и ей денег не дал? На операцию ребенку?

– Я сейчас все расскажу, – объявила Верка и оттолкнула Григорчука.

Они сцепились.

– Выключай, – сказала я Антонию. – Не могу я их слушать.

Я посмотрела на Кальвинскаса.

– Ваши одноклассники тоже считают, что вы должны с ними чем-то делиться?

– Я учился в элитной школе в Вильнюсе, а потом был одним из первых, отправленных на учебу за границу. В России я не учился никогда. В Англии учился, в США.

– Хуже всех тем, кто вышел из маленьких городков, – заметил Антоний. – Стал известным, разбогател, и вдруг оказывается, что «землякам надо помогать». Почему? Человек сам работал – в Питере, Москве, пробился. Или даже просто выиграл в лотерею. Покоя не будет. Ты помнишь, как нас травили?

Я кивнула. Правда, теперь мои одноклассники у меня ничего не требуют. Но разве я могла сравниться с Антонием?

В дверь постучали. Вошел мужчина, которого я раньше никогда в жизни не видела. Оказалось, что это следователь. Он уезжал то ли в Управление, то ли в какую-то лабораторию, чтобы узнать результаты баллистической экспертизы.

– Очень хорошо, что вы уже здесь, Василиса Андреевна, – улыбнулся он. – Это я просил вас пригласить, чтобы не терять время.

Я удивленно посмотрела на него, потом на Антония.

– Вы знакомы с Глебом Островским? – спросил следователь.