– А где вы взяли ее? Не украли?

И к своему недовольству получив ответ, что корова их на законном основании небрежно давали советы:

– Да прирежьте вы ее, сдохнет ведь, кожа да кости.

Старухи, растопырив руки, возражали:

– Болшго! Сен, Красулька! (Нельзя! Хорошо, Красулька!)

Наперекор всем прогнозам злоязычников корова с каждым днем становилась все бодрее и полнее. Злые языки донесли участковому, что у калмыков невесть откуда появилась корова, и кормят они ее ворованными капустными листьями и картошкой с подсобного хозяйства. Донеслись слухи и до завхоза, что мертвая корова из ямы гаража выздоровела, раздобрела у калмыков на харчах. А харчи-то подсобные! Заволновался-задумался Силантьич, что дал промашку и при первой де встрече с участковым городил-мямлил об этом что-то непонятное.

– Так что, украли у тебя корову? – уже в который раз спрашивал он Силантьича.

– Да, нет!

– Так да или нет?

– Нет, – пожимал плечами завхоз, – Живые по счету в наличности. Падежные по акту оприходованы.

– А у калмыков чья, твоя?

– Моя, – констатировал Силантьич.

– Так выходит украли?

– Нет, по акту оприходовали, падежная.

– Мертвая?

– Выходит так.

– А у них-то живая?

– Живая.

– Твоя?

– Моя.

– Ничего не понимаю, – хлопал по ляжкам себя участковый.

– Пил с утра?

– Нет еще. Пойдем, возьмем для разъяснения, – приглашал завхоз.

– Ты мне это брось! – ярился участковый, – Я при исполнении, стало быть это будет взяткой.

– За что?

– За утерянную корову.

– Все у меня в наличности, согласно документов, – похлопал по планшетке Силантьич.

– А тогда, какого хера, ты тут время у меня отнимаешь?

– Для информации.

– Да пошел ты! – вконец озлился Чиков и зашагал к леспромхозовской конторе.

Разговор с завхозом не шел у него из головы. На другой день, чуть свет, он подходил к калмыцкой избе. Морозный воздух ранней весны был чист и приятен. Предстоял ясный, солнечный день. Еще не доходя до избы он почувствовал неприятный запах гниловатой капусты. Дым из калмыцкой избы весело тянулся вверх, подтверждая о предстоящем солнечном дне. У распахнутых дверей сенцев монументально восседали обе старухи на чурбачках, с трубками во рту. Одетые в какие-то лохмотья, с одинаковыми меховыми шапочками на головах, они попыхивали трубками, созерцая мир нового утреннего дня. Из раскрытой двери избы тянуло каким-то варевом, булькающем в котле. Вот этот-то кислый дух и учуял участковый при подходе к избе.

– Здорово живете! – бодро поздоровался он со старухами.

Старухи согласно кивнули головами.

– Мужики-то дома?

Старухи опять кивнули, посапывая своими трубками, выпуская кольца дыма.

– На работе или дома? – опять он задал вопрос.

Старухи молчали.

– Скоро пойду на работу, я сегодня на ремонте, – вышел из сарая Максим и широко заулыбался.

– А-а, здрастье! – участковый кивнул и с ходу спросил, – Где корова?

– Здесь, здесь, Красуля! – жестом показал Максим на сарай, – Жует все, что ни положим, – и он, зайдя вовнутрь, стал гладить по шее животину, хрумкающую бурьян, пересыпанный прелыми капустными листьями и картофельными очистками.

За несколько дней пребывания здесь корова заметно поправилась и вид у нее был веселый. Зашедший участковый мельком глянул на нее и спросил:

– А где та?

– Какая? – не понял Максим.

– Ну, та дохлятина, что из ямы вытащил?

– Вот она, – заулыбался Максим и, поняв, что к чему, полез в карман гимнастерки, вытащил оттуда вчетверо сложенный листок и протянул участковому.

– Что это?

– А дохлятина, и паспорт ее, и заодно, что я хозяин ее.

Багровея лицом участковый медленно вчитывался в бумагу, оглядел ее с другой стороны и вернул Максиму.

– Н-да, как-то непонятно. Умирала скотина с голоду, а тут стоит гладкая корова. Что-то тут не то. Сознайся, намутили вы тут с завхозом для обоюдной выгоды? Или эта корова не та?

– Почему? Та, из ямы, падежная.

– Да у меня что, глаз нет, какая же это падежная? – заорал он.

– Послушайте, уважаемый, какой упитанности она была десяток дней назад можно судить по тем коровам, которые шляются по дорогам в поисках пищи. Но эта была еще хуже, да к тому же попала в яму с кислотой и мазутом. Она умирала, ее бросили, я достал, выходил. Вот и весь секрет. Ребятишки ходят, где какой бурьян несут, где мерзлые листья, картошку – все ест. Старухи перебирают, что себе варят, отходы – корове.

– Ладно. Больше никто тут не умирал?

– Пока бог миловал.

– Фамилию той женщины и пацана узнали?

– Нет, – потускнел лицом Максим, – Спрашивал всех своих, никто не знает. Наверное из другой деревни.

– М-да! И у меня они висят безымянные. Похоронил-то где?

– Ну, там же, на десятом.

– А дома-то что?

– А зайдем, посмотрим.

– Давай зайдем, раз уж пришел.

– Пожалуйста! – и Максим шире открыл двери избы.

Участковый, пригнувшись, шагнул за порог и остановился, привыкая к полумраку. Электрического света не было. Тусклый свет пробивался из двух маленьких окошек, наполовину забитых фанерой и тряпками, позволяя видеть в избе только очертания ее внутренней утвари. Ребятишки спали, съежившись на нарах под каким-то тряпьем. Топилась печка, и через дырки в стене играли блики огня. Бурливший котел источал неприятные запахи. Участковый оглядывал нары и покачивал головой. Он чуть не оступился в щель на полу, плохо прикрытую доской.

– Подпол есть?

– Есть, – кивнул Максим и отодвинул доску.

Участковый, чиркая спичками и нагнувшись, заглядывал туда, морщил нос.

– Что там? – глянул он на Максима.

– Уборная. У детей нет одежды и обуви бегать по нужде на улицу.

Страж порядка понял откуда идет основное зловоние. Они вышли на улицу.

– Правда, что ты зоотехник? – пытливо глядел он на Максима.

– Правда. До войны закончил ветеринарный факультет, давал стране мясо, кожу и шерсть, – глядя куда-то на вершины гор ответил Максим.

– Ладно, живи как-то! – и хлопнув его по плечу пошагал к баракам, – Пацанов береги! – крикнул он на ходу.

Весна укрепляла свои права. Прошедший март убрал снег с бугров и вершин гор, и рыже-черные плешины влекли к себе все живое. Птички и куры весело греблись на освобожденных от снега буграх, скот выщипывал до земли бурые стебельки и вгрызался в начинающую зеленеть траву. Горные козлы часами простаивали на выступах отвесных скал, греясь на солнце, небрежно поглядывая на беснующихся внизу собак, неспособных забраться к ним.

Около калмыцкой избы, стоящей на косогоре и к тому же на бугре, снега не было уже давно. Калмычата бегали босиком, да и местные ребятишки, приходя сюда, сбрасывали свои рваные обутки и носились кругами вокруг избы. Здесь их никто не гонял, не ругал и вдоволь наигравшись они усаживались вокруг топившейся под навесом летней печки, грелись, жарили пластики картошки, слушали заунывные песни старух. А еще их угощали калмыцким чаем и изредка маханом. Но от угощения большинство пацанов отказывалось, их дома за это страшно ругали. Пользовались угощением или смельчаки или совсем голодные. Неожиданным гостем и постоянным дегустатором калмыцкой пищи оказался местный пацан Толька. Хотя толком было непонятно где он живет. То у одной тетки, то у другой, то надолго исчезнет. Говорят он был детдомовский. И если появлялся то обязательно с калмыченком Харой. Они появлялись обычно поздно вечером, когда под навесом уличной печки у калмыков собиралась уже наигравшаяся ребятня. Они незаметно подсаживались в кучу ребятишек и поймав взгляд на себе какой-нибудь старухи, Толька улыбался, махал рукой:

– Мендуть, (Здравствуйте, бабушка.) Ээж Алтана – Алтма!

– Э-э, Тулюк! Мендуть!