– Тащите меня за ноги, я один не могу его вытащить! – заорал Генка.

Набухшие водой валенки и одежда на калмычонке оказались довольно тяжелы, не хватало сил. Потащили Генку за ноги, а он в свою очередь тащил пацана.

– Тазик брось, он за лед зацепился! – орали пацаны.

Но не тут-то было! Калмычонок тазик не отпускал.

– Дураки! – завизжал Генка, – зачем с меня валенки стащили?

Наконец, подъехавшие еще пацаны помогли вытащить калмычонка на лед. Вода из тазика и валенок стали подтекать под Генку. Он откатился с мокрого места, быстро одел свои валенки и подошел к лежащему на боку калмычонку, снизу весело поглядывавшего на всех.

– Вставай чучело, а то замерзнешь! – беззлобно засмеялся он, – Вон из-за тебя все брюхо замочил и ноги замерзли, и намокшие санки обледенели.

Намокшая одежда и валенки с водой не позволяли ему подняться, как он не трепыхался. Пацаны отцепили его руки от тазика, посадили на чьи-то санки, и вылив воду со снятых валенок. Обув его, поставили на ноги. Калмычонок прижал тазик к груди, стоял и улыбался.

– Ну, сто лет будет жить! Главно не трус! Ну пошли наверх, – и тол-па пацанов полезна на гору, – Гля! Он наверно примерз валенками ко льду, стоит на месте!

И действительно, мокрая одежда пацана взялась коробом, а подошва валенок примерзла ко льду. Гурьба пацанов вернулась назад, они повалили калмычонка на чьи-то санки и потащили наверх. А наверху кудахтающими курицами, размахивали руками и кричали выбежавшие старухи и раздетые калмычата. Наконец толпа ребятишек, с калмычонком на санках вылезла на гору и подошла к избе. Старухи низко кланялись пацанам, а калмычата радостно поставили на ноги своего обледенелого товарища и кричали:

– Сэн, сэн, Сюля! (Хорошо, хорошо, Сюля!)

– Ну, что давай, иди, грейся! – деловито показывал на двери избы Генка, – Слышь, а как зовут тебя?

Калмычонок радостно смотрел на Генку и молчал.

– Ну, как зовут тебя? Ну, вот я – Генка, – ткнул он себя в грудь пальцем, – А это Лидка, – показал он на сопливую девчонку, – Ну, а ты?

– Сюля! – выдохнул калмычонок.

– Сюля? – удивился Генка, – Сюльки, Юльки, Гальки, Лидки – это у нас девчонки, – и он опять ткнул на Лидку.

Калмычонок стал еще радостнее и закивал головой. Старухи хитро улыбались, калмычата перетаптываясь на снегу, заходились от визгливого смеха.

– Ты, мальчик, пацан, – и он опять ткнул в себя и на Вовку.

Калмычонок отрицательно замотал головой и показал на Лидку.

– Ты девчонка? – опешил Генка и попятился назад.

– Сюля девика, девика! – засмеялись старухи и потащили обледенелую девчонку в избу. Дверь захлопнулась, в избе восторженно многоголосо кричали.

А на улице стояла толпа мальчишек и подтрунивала над обалдевшим Генкой.

– Во Генка дал, калмычку героически спас!

– А ты че, если б знал, что это девчонка, не помогал бы? – прищурился Генка на Вовку.

Тот напустил на себя безразличный вид и, идя к горке, рассуждал:

– Да на кой мне эта девчонка, тем более калмычка, вон чего про них говорят.

– Значит, пусть на глазах у тебя тонет человек, а ты руки в брюки? – допытывался Генка.

– Да какой там человек? Калмычня какая-то, – тянул свое Вовка, – На ногах-то толком стоять не может.

– А ну-ка мы посмотрим, как ты стоишь на ногах! – и Генка резко дал подножку Вовке. Тот с размаху брякнулся на скользкую дорогу горки и закувыркался вниз. Некоторое время он удерживал за веревку санки, которые летели вместе с ним. Но потом он как-то выпустил веревку и санки, обретя самостоятельность, обогнали своего хозяина и, раскатившись, бултыхнулись в середину полыньи, зацепившись за торчащую из воды ветку.

Докувыркавшись до трамплина, Вовка сумел свалиться с него в сторону, зарывшись в сугроб. Высвободив из него голову, он сгреб с лица снежинки и, повертев головой, сориентировался, тупо глядя на полынью, откуда издевательски виднелись его санки. Погрозив кулаком наверх, где скалили зубы в его адрес пацаны, он заорал:

– Ну, погоди Кадучок, я тебя еще подловлю!

– Давай, давай! – беззлобно ответил Генка и съехал вниз, где уже стоял Вовка и нахмурившись соображал, как же достать санки.

Подкатили еще пацаны и все стали давать советы.

– Ну че, помочь или сам достанешь?

– Да пошел ты к своей калмычне! – огрызнулся Вовка.

– Так, – ощерился Генка, – покувыркался, а ума не набрался? Придется тебя искупать, заодно и санки достанешь.

– Да ты, че, совсем сдурел? – обиженно заорал Вовка и драпанул вверх на несколько метров.

– Да я то ниче, а калмычке ведь ты начал первый прислуживать. Так, ребя? Кто тазик ей поймал укатившийся? Ты!

– Эх-хе-хе! – визжали пацаны, – Точно, так и было!

– Да вы че, пацаны? Я ж по-людски! – уже чуть не плакал, оправдывался Вовка.

– Вот, вот и мы по-людски спасли человека, а кто он, пусть там старухи сейчас в штанах у него найдут. Мальчишка он или девчонка! А может, они нас обманули! – философски рассуждал Генка.

– Точно, точно! – смеялись пацаны, затеяв кучу-малу.

– Ладно, побузили и хватит! – деловито изрек Генка, – Санки доставать надо. Вон, давай жердину с огородного забора снимем, толканем толканем ей санки и поймаем их там, где калмычонка вытаскивали.

– Идет!

Притащили жердину, подтолкнули санки, они подплыли к краю полыньи. Генка также лег плашмя на край полыньи, пацаны подержали его за ноги на всякий случай. Засучив рукав своей фуфайки почти до локтя, он побуровил голой рукой по стылой воде и вытащил санки, а пацаны волочили его на брюхе по льду подальше от полыньи. Санки вмиг обледенели, Генка пульнул их Вовке и все, как ни в чем не бывало, полезли в гору. Генка подышал на покрасневшую от холода руку.

– Че, ребя, за хлебом кто идет?

– А ты думал! Разок другой катанемся, домой заскочим и пойдем.

Вовка попинал свои санки, подергал и сказал:

– Не, я не буду кататься, санки обледенели, дома их оттаять надо, пока мамки нет.

– Да, наверное, уже и нам хватит, – как-то согласились все враз.

И когда проходили мимо калмыцкой избушки, двери распахнулись и вместе с клубами тепла, выходящего из избы, высунулось несколько круглых мордочек калмыцкой ребятни, весело кричавших:

– Сюля! Сюля!

И среди них высунулась и лучисто улыбалась старуха, попыхивая трубкой. Вынув трубку изо рта, она этой же рукой махала и звала в избу накатавшихся пацанов.

– Айда, пешька, сади, жомба – щай пить!

– Не-е, мы дома погреемся, в другой раз! – расходились пацаны по разным тропинкам к своим избам.

Казалось бы, и весенний месяц март начался, и солнце веселее и дольше стало висеть на небосклоне, а поди ж ты, до тепла было еще далеко. С вечера давили морозы и за день, чуть размягчивший снег смерзался за ночь в сплошную ледяную массу. Утром висел сизый туман, который к полудню растворялся солнцем, и в ясное спокойное небо, втыкались стройные струи дыма из труб, топившихся печек в немногих избах. Все трубы задымят вечером, когда весь люд поселка придет с работы. А сейчас топят лишь некоторые ребятишки, кто не учится или старые. И все-таки приход весны чувствовался. Веселее чирикали воробьи, деловито дзинькая, сновали синицы. На солнцепеке, блаженно закрыв глаза, стояла скотина, выставив на обогрев тощие ребристые бока. С кормами было очень плохо. Прошлые дождливые лето и осень напрочь сгноили заготовленные копны сена. На сенокосах в некоторых местах их даже не свозили в стога. Так они и стояли приплюснутые, накрытые шапками снега. Разве только охапку сена можно было надергать из сгнивших пластов копны.

Чуть поутихли морозы и поярче засветило солнце, хозяева не стали держать на своих подворьях голодный скот, который не выдерживал бескормицы и начал погибать. Так хоть на свободе, буравя глубокие еще снега, корова лезла в густой кустарник, обгрызая тонкие макушки его, а где показался и пучок высохшего бурьяна. Люди надеялись на авось до последнего, что скотина выживет. Размягченный солнцем снег, застывал на ночь в ледяную корку и в раннее утро или в теневой стороне на следующий день не всегда размягчался. И вот, так называемый наст, тонким слоем покрывающий основную толщу снега губительно действовал на ноги и брюхо животных. Животные проваливались сквозь ледяную корку наста – в кровь изрезая себе ноги и брюхо. Обессиленные голодом, а еще сильными ранами от наста, животные падали, гибли. Хорошо, если хозяева успевали прирезать скотину. Пища из такого животного считалась вполне съедобной. А не успел прирезать, погибшая скотина считалась дохлятиной, мертвечиной и употреблять ее в пищу считалось великим грехом. Грехи – грехами, а жрать чего-то надо было. И шкуру с животного по налогообложению государству сдать надо. Хоть с зарезанной, хоть с дохлой. Ну, а когда снимал хозяин шкуру с туши, ум за разум заходил. Не выдерживал и вырубал наиболее мясистые куски. Да пусть простит бог за грехи! А сизые ребра, торчащие гнутыми обручами грузил на санки и показушно вез в ближайший лесок на выброс. Вторым заходом вез голову и ноги, объясняя попавшимся встречным свидетелям: