Григорьев Анатолий Семенович родился в 1939 году в Манском районе Красноярского края (Россия). Великая Отечественная война отняла у него родителей: в 1942 году под г. Ржевом погиб отец, в 1945 году умерла мать. Беспризорничал. Рос в детдоме и у родственников. Сумел закончить два вуза: высшее военно-морское училище во Владивостоке и Красноярский институт цветных металлов. Работал в Норильске горным инженером. Перенёс тяжелую трагедию шахтного завала. Для восстановления здоровья переехал в Крым. Живет в Бахчисарае. Женат, имеет двоих взрослых детей, двух внучек. Всю жизнь занимается проблемами неустроенного детства. Более десяти лет был председателем Бахчисарайского районного детского фонда, членом совета районного отдела образования. Является родоначальником бахчисарайского кикбоксинга, тренирует подростков при ДЮСОШ (в прошлом сам боксёр). Судья международной категории, заслуженный тренер Евразии. Пишет стихи, очерки, которые известны многим нашим читателям. Сегодня мы предлагаем выдержки из некоторых глав его книги – повесть «Гибель калмыка».

То, что удержала моя память, то, что я видел своими глазами и слышал от других людей – всё это я пытался изложить в своей книге. Неоднократное посещение Калмыкии уже после реабилитации калмыцкого народа укрепило во мне мысль: я должен написать о том, что знаю и видел!

Сибирь – моя родная земля! На ней я родился и вырос. И мне горько и стыдно, что она стала местом невыносимой жизни и могилой для тысяч невинных – репрессированных граждан СССР разных национальностей, в том числе и калмыков.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27 декабря 1943 года, утвержденного Политбюро ЦКВКП(б), Калмыцкая АССР была ликвидирована, а 28 декабря 1943 года десятки железнодорожных составов под кодовым названием «Улусы» повезли в бескрайнюю холодную Сибирь всё калмыцкое население республики, в основном женщин и детей, стариков и инвалидов.

Более 40 тысяч воинов-калмыков, сражавшихся на полях войны, были отозваны с фронтов, разоружены и отправлены в спецлагерь Широкстроя системы ГУЛАГА, откуда мало кто вышел живым.

В товарном вагоне-теплушке чуть заметно мерцал керосиновый фонарь, подвешенный куском проволоки к потолку. По его болтанке можно было определить характер движения всего не очень длинного паровозного состава. Если паровоз бежал быстро, дым в теплушку набивался меньше, и фонарь болтался меньше; если буксовал на подъемах или уменьшал ход, было много рывков, все гремело и падало. Фонарь тоже начинал судорожно мотаться, распространяя керосиновую вонь, чадил. Люди уже привыкли к рывкам и дерганьям и в основном сидели и лежали, прижавшись друг к другу, среди узлов и всякого тряпья. Подстилка из соломы осталась кое-где, и то ближе к углам вагона, да и она была истерта почти в труху. В вагоне витал горелый запах, и если бы не он, то от спертого воздуха и испражнений в вагоне дух был бы хуже чем на скотном дворе. Восемьдесят человек разного пола и возраста начали свой многодневный путь в этой теплушке. В составе поезда таких вагонов было пятнадцать.

Сейчас паровозик бежал налегке. Пять вагонов отцепили где-то под Новосибирском, осталось десять. Да и в каждом вагоне – теплушке пассажиров осталось на одну треть меньше. Каждое утро, когда было еще темно и новогодний мороз очевидно только набирал силу, паровоз, дергаясь и попыхивая паром, тянул свой состав куда-то в тупик, где на маленькой станции солдаты выволакивали на железнодорожную насыпь умерших в дороге пассажиров, и старший, пересчитав оставшихся в живых и уточнив число мертвых, приказывал закрывать наглухо открывшуюся дверь вагона. Он не обращал внимания на крики и плач оставшихся в вагоне, просивших о чем-то, и тупо уставившись на заиндевелый лес махал рукавицей, выдавливая из себя одно лишь слово: – Закрывай!

Похрустывая снегом, солдаты поспешно задвигали дверь, гремели задвижкой, заматывая ее петли проволокой. На этот раз в вагон не принесли почему-то флягу с водой и хлеб. Вскоре вагоны задергались и паровозик, словно обрадовавшись, что освободился от мертвого груза, побежал веселей. В вагоне озадаченно зашушукались: – Голодом заморить хотят? Ну, пища кой-какая есть, что взяли с собой, кто сумел. А вода-то, вода. Почему не дали воды! Полфляги замерзшей воды имелось, но как растопить лед? И так чуть до пожара не дошло, грели ее соломой. Но что такое солома? Пых и сгорела. У стоявшей почти посередине железной печурки первые два дня еще можно было как-то обогреть руки, но скоро кончились дрова, других не дали, а труба, выводящая дым, возьми да оборвись, гнилое железо оказалось. Чуть все не задохнулись от дыма, начался пожар. Несколько человек охрана вынесла на снег. Так они и остались лежать там. А печку загасили водой и снегом, да и выбросили из вагона от греха подальше. Другую не поставили. Где взять среди сибирской тайги? А может быть скоро уже приедем, поэтому ничего и не дали? Ведь должен же быть когда-то конец этого ада! Би гемтэ бишив (я не виновата), би гемтэ бишив (я не виновата),– раскачивалась из стороны в сторону молодая калмычка, как в бреду повторяя эти слова уже несколько часов подряд, прижимая сверток из мешковины к груди.

В ту кошмарную ночь, когда случился пожар, у нее задохнулся от дыма годовалый сынишка. Она смутно помнила, когда так называемая санитарная бригада из солдат вытаскивала из вагона трупы и прихватили и ее ребенка, словно тряпичную куклу. Осветив фонариком безжизненное тельце ее сына, солдат устало произнес: – И этот готов,– и взяв его за ручонку легко приподнял и понес к двери на насыпь. Мать, находясь в угарном оцепенении, не могла пошевелить ни пальцем, не сказать ни единого слова. Она медленно приходила в себя, сквозь раздирающую головную боль и рвоту, а когда она поняла, что случилось с ее сыном, забилась в душераздирающем крике. –Пусть поплачет, – мудро рассудили старухи, и никто не стал успокаивать ее. Большое горе было у каждого. И было непонятно кому было лучше – тому кто умер, или кто умрет вскоре от будущей невыносимой жизни. – А на прошлой остановке вынесли из вагона ее мать, – зашептала соседке старая калмычка.– Смотри, она собрала сверток и качает его вместо ребенка. Бедная, Бедная. (Адрх).Она сошла с ума. О, ях, ях! Ямаран геедрлт! (какая потеря!). Эй, Цаган! Ты жива? – тормошили старухи прислонившуюся к заиндевелой стенке вагона молодую женщину, не проронившую ни звука за последний день. Вдоволь наплакавшись, ее близняшки мальчик и девочка, укутанные в разное тряпье, уткнули свои головенки в ее колени и судорожно всхлипывали во сне. Усын! (воды!) Нёкд болтн! (Помогите!) Ухэ!(Пить!) Хархен! (О Боже!). Неслись в вагоне разные восклицания. Цаган, Цаган! Очнись! Не унимались старухи. Пропадешь ты, пропадут твои дети. Ну-ка очнись.– и старуха, подержав свою ладошку на обледенелом месте стенки стала тереть лицо молодой матери. Через некоторое время она застонала и задвигала по стене головой, мутно повела глазами по вагону. Все еще едем? – скривилась она. Едем, едем. – ответили старухи. Поешь, – и старуха на грязной ладони протянула ей две горошины сухого сыра. Не хочу, – отвела взгляд от ладони молодая женщина. Будет и ребятишкам, пусть пока спят. Пососи пока кусочек льда, – протянула ей другая старуха. Легче будет.– и она буквально впихнула льдинку в рот Цаган.Женщина задвигала губами, слизывая влагу от таявшего льда во рту. Потом медленно жевала катышки овечьего сыра. Вот и хорошо! – удовлетворенно кивали головами старухи.– Жива будешь, большая польза от тебя детям будет. Жить надо!

Ханжинав!(Спасибо!) – сложив лодочкой руки у лба поклонилась им Цаган. Ладно тебе.Помни, что у тебя дети!