– Женщины, не омрачайте праздник победы ненужными разговорами. – неожиданно вынырнула перед ними прилизанная личность в пиджаке и галстуке.

– А ну пошел отсюда! Наши мужики головы сложили ради этой победы, а ты сытый да гладкий, будешь тут вынюхивать, да учить нас о чем говорить. Зашумели и остальные бабы и двинулись в его сторону. Личность в галстуке смутилась, замахала руками: Женщины, я с праздником хотел вас поздравить! – Иди, иди. Поздравить хотел! Праздник этот – горе и слезы наши. Личности как не бывало. – Ну что, бабы! Жить будем! Жить – детей растить!

Отгремели победные салюты, охрипли от громких речей высокие руководители, приходили в себя оглохшие музыканты духовых оркестров от непрерывной игры. Продолжались будни, люди подсчитывали потери. Внимательно и с ужасом оглядывали искореженную войной землю, разрушенные города и села. Продолжали работать, жить. Кончилась война. Но военный маховик продолжал крутиться, не ослабляя ритма. Также в военном режиме работали все военные и гражданские объекты, также работая выбивались люди из сил. Такая же была голодуха. Также каждый день в шесть утра из репродукторов на площадях, а у кого радио было и дома, начинался словами известного на весь мир диктора Левитана: – Говорит Москва! От Советского информбюро… И лилась душераздирающая песня: Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой! .. Песня скоро прекратилась, а тяжелая жизнь осталась. И эшелоны, катившиеся раньше на запад на кровавую войну с Германией покатили в обратную сторону – на восток. Готовилась война с Японией. А люди продолжали гибнуть от заминированных полей, от широкомасштабного мародерства, порожденного войной. В лесах Закарпатья засели недобитые банды эсэсовцев и бендеровцев. По всему Союзу гуляла малолетняя шпана, которую надо было укротить и обезвредить. У населения с полей сражений оказалось очень много огнестрельного оружия. Война кончилась. Но война продолжалась. Официальный конец войны ничем не облегчил жизнь обездоленных сирот, вдов и матерей, потерявших своих кормильцев. На фоне счастливчиков, не понесших урона от войны, душевные муки были еще сильнее. Психика у людей не выдерживала. Глядя на своих сыновей, которые по своему детскому возрасту не понимали всей сущности беды, которую принесла их семье война, Маришка все чаще и чаще плакала. Дети быстрей забывают боль и приспосабливаются к любым условиям жизни. Маришка видела несправедливость на работе, хотя утверждалось. Что по закону все равны. Нет, не равны. Кому война, а кому мать родна. Работая на хлебозаводе, на подкате вагонеток с дровами для печей, которые круглые сутки не переставая топились, она видела как уходили мешки с хлебом налево. Как с вагонов разгружалась мука и тоже мешки уплывали в сторону. А ведь хлебозавод – поставщик сухарей на фронт, охранялся так, что мыши проскочить было негде. Кругом автоматчики. Сколько пересадили за решетку народу за украденный с голодухи кусок хлеба. За булку хлеба – пять лет тюрьмы. Многое видела она. Знала, а знающих либо высоко поднимают, либо с землей равняют. Огромные штабеля метровых поленьев и чурок немо высились во дворе завода, призывая молчать и работников. Кто-то молчал, кто-то нет. И как-то ночью вдруг заполыхал пожар внутри цеха и на складе дров. А за забором патронный цех. Не открой кран цистерны с водой, высившейся над дровами, быть большой беде. Взлетит все в воздух. Уже обожженная, дотянулась Маришка до крана. Открыла. Но сама оказалась под рухнувшим штабелем дров. Патронный цех остался невредим, как и штабель дров, залитый водой. Сгорел хлебный цех, и люди, отдыхавшие тут же на часок-другой. Говорят, что скрыть следы преступлений умеют лучше всего вода и огонь. Точно. Десятки обожженных и сгоревших людей не смогли помочь следствию. Огонь и вода скрыли следы преступления. Может и смогла бы помочь следствию Маришка, да в недолгий срок ее жизни, отпущенной после трагедии, она была без сознания. И лишь в редкие минутные проблески сознания сквозь боль она в первую очередь справлялась о детях, и больше о младшеньком: Божачка помоги яму, ведь ен жа такий малый яще. – Она наглухо забыла русскую речь и впадая в беспамятство выкрикивала по-белорусски свои суждения по поводу пожара на хлебозаводе. Дежуривший в ее палате следователь как ни напрягался, ничего не смог понять. Он поощрительно поглаживал по плечу шестилетнего Тольку, который ждал обеда (мамка все равно ись не будет) и часто тормошил его.

– Ну, переведи. Дружок, что она сказала? Толька вслушивался в бредовую речь матери и широко открытыми глазами смотрел на следователя, который не выдерживал его взгляда и лез в карман за конфеткой. Получив конфетку, пацан долго разворачивал ее и заключал: Муки и хлеба много там воровали, морды какие-то. – Ну, Толя, ясней. Конкретней надо кто.-Она не говорит. Может потом скажет, Может потом и я скажу,– загадочно отвечал пацан, откровенно поглядывая на карман сыщика. Вовка с Колькой на контакт с сыщиком не шли, забегали редко, мотаясь по базарам со шпаной, добывая себе кормежку как могли. В начале июня, когда палисадники и речные берега белели точно обсыпанные мелкими хлопьями снега, заканчивала цвести и осыпались лепестки с гроздьев дурманящей черемухи, Маришки не стало. Проснувшись поздно утром, Толька как обычно не обнаружил дома своих старших братьев, как и не обнаружил ничего съестного на столе и в чугунках. Взъерошенный и неумытый, он долго плелся к госпиталю к матери. По пути гонял чужих собак и кошек. От более яростных собак приходилось обходить по более дальним дорогам, видеть что-то незнакомое, на что тоже уходило немало времени. Да и мало ли каких дел может быть в такой длинной дороге у шестилетнего любопытного пацана? Перед входом в палату его встретила пожилая медсестра и сказала, что к матери пока нельзя, и пряча от него глаза повела в какую-то подсобку зашептав: пойдем-ка, я накормлю тебя, двойную порцию каши дам, хочешь? – Конечно, вот если маслицем полить, здорово бы было – шепелявил он без передних зубов. – Полью, полью милый. А наверх не ходи. Сегодня главный врач сердитый. Увидит, уши надерет и пообедать не даст. А маму может вечером сегодня, может завтра утром привезут домой. Так что сейчас покушаешь и иди домой, братьям скажи, старшему, чтобы пришел. Хорошо? А я тебе хлебца на завтра дам, чтобы ты зря сюда не ходил. И медсестра вытащила два хороших пласта белого хлебы. – Ух ты! Отсевной, белый. Как в праздник! – восторгался пацан и усердно работал ложкой. Медсестра закашлялась и вышла в коридор. Пообедав он сунул хлеб за пазуху и размышляя, где же он найдет старших братьев, побрел назад. Братьев он не нашел и домой попал поздно вечером и удивился: у их двора была привязана лошадь с телегой, во дворе были какие-то люди. Некоторых он знал, они работали на хлебозаводе вместе с матерью. Толька смело зашел в избу и первое, что он увидел, – на столе лежало два кирпича хлеба. –А у меня тоже есть! – радостно заявил он. Отсевной, белый. А тут черный! – и доставая из-за пазухи общипанные пласты хлеба осекся, увидев на лавке лежащую мать с заостренным лицом. – А че она такая неживая?! – вдруг скривился он. – И мухи по ней ползают. – заревел пацан и выскочил на улицу. Из избы неслись рыдания женщин. Ночевать дома Толька побоялся, и забрался на сеновал к бабке Лысоконихе. Туда же пришли и братья, объявив что будут охранять Тольку. Выспавшись ребятишки вернулись домой и тут обнаружилось, что из Орешного родня пришла – тетка Мавра, узнав о беде. -Вечером поздно сообщили, спасибо людям. Так сразу и наладилась к вам пеши. Вот орешков кедровых принесла, да пяток яичек. А Катерину-то не удалось разыскать, далеко в лесосеке на тракторе работает. Ох, жалковать-то будет! Любила она Маришку. Господи! Да как же теперь будет-то! –Жить будем! – повторяя материны слова, сурово заявил Вовка. – Да. Да, – горестно качала головой Мавра. – А дядя ваш старший Николай и брательник сродный Гришуха так и не вернулись. Остались с отцом вашим в чужой земле.

В обед на той же лошади и той же телегой привезли гроб. Хромой мужик распоряжался похоронами. Усадил ребятишек на телегу и рассказывал бабам, что кому делать. Володька заартачился, на телегу не сел, и одев синюю отцовскую косоворотку. Которая была ему чуть не до пят, подпоясался ремешком и молча шел держась за телегу. На вопрос тетки Мавры – зачем он одел рубаху отца? – он вразумительно ответил: Пусть мамка думает, что ее и папка провожает. Бабы молча кивали головами. На кладбище Тольку пришлось вытаскивать из могилы, куда он спрыгнул, ревел и не соглашался чтобы засыпали гроб с матерью землей. Когда закончилось погребение и обессиленных пацанов усадили на телегу, чтобы отвезти домой, к ребятишкам подошел следователь и протягивая им по конфете тихо спросил: – Сказала вам что-нибудь перед смертью мама? Старшие отрицательно качнули головами, а Толька ощерился как маленький зверек и завизжал: -Сказала мне, да тебе не скажу. Пожалел тогда конфетку, а я ее мамке хотел дать, может она живая была бы. А теперь твои конфеты не нужны! Сыщик смутился, а бабы участливо посоветовали ему: Не вовремя вы, оставьте детей в покое. – Да, да, извините – и он пошел в сторону. Ребятишки тихо сидели на телеге изредка всхлипывая, плакать уже не было сил. Они безучастно ждали и смотрели как бабы и хромой мужик доравнивали бугорок над могилой, укрепляли крест. Из-за кустов и соседних могил показалась кучка людей с обилием цветов – подснежников и черемуховых веток.