– Мараишка, Мараишка. – твердила одна женщина и пацаны признали в ней старуху – Менгу, с большой охапкой черемухи. Была здесь и Айса, и еще какие-то женщины-калмычки. –Сэн, Сэн, сэне (хорошо, хорошая) Мараишка, о, ях, ях! – заохали, запричитали старухи, положили цветы рядом с могилой и присев на корточки приложили сложенные лодочкой руки ко лбу, что-то тихонько жалостно запели. Все присутствующие оторопело и внимательно смотрели на них. –Вот ведь как. Нехристи, а цветов догадались нарвать, они что, знали Маришку? – Они у нас за огородом живут, мамка их иногда супом угощала, от милиции спасала – хмуро ответил Вовка. Видишь, люди помнят добро – заключил хромой мужик. Калмычки очень обрадовались, когда их цветы рассыпали по бугорку могилы. –Сипасиб, сипасиб! Ханжинав. Ханжинав, Мараишка! – низко кланялись они могиле. – Погодите. Не уходите! – сказал им хромой мужик и засунул руку в сумку, привязанную к передку телеги, достал полкирпича хлеба. – Вот, помяните покойную Маришку! – Бичкэ, бичкэ! (не надо, не надо!) – замахали руками старухи, прикладывая руки ко лбу и сердцу. – Они не побираться пришли! – рассерженно сказал Вовка. – Они уважают мамку.

– Стойте, стойте! – замахал руками хромой. Он отломил кусочек хлеба от куска, сунул его в рот и перекрестившись поклонился могиле. Старухи догадались что от них хотят. Они так же отламывали кусочки хлеба, клали в рот, приставляли руки ко лбу, кланялись могиле шепча: сэн, сэн, Мараишка – и отходили в сторону. Оставшийся кусок хлеба хромой молча просто сунул в карман старухи. Жаркое солнце, тряская дорога, смерть и похороны матери вконец обессилели пацанов и они отупело и сонно сидели на телеге, прижавшись друг к другу. Тетка Мавра прижав их головы к себе, молча обливалась слезами. Подъехав к избе хромой мужик завел лошадь с телегой под тень черемухи и тихонько сказал: Посиди так. Пусть поспят, успокоятся. – Поминать-то нечем, – удрученно сказала Мавра. – Ничего, – успокоил ее мужик. – Одну булку хлеба разрежем, сколько тут? Человек десять будет? А вторую булку ребятишкам оставим, да себе ломоть в дорогу возьмешь. – Че с детьми-то делать? – качала головой Мавра. Туда, к нам в Орешное взять? Голодно тоже, лишнего грамма хлеба нет. Картошка в прошлом году не родила, нынче огороды толком не посадили, семян нет. Попробую что-то через профком завода придумать. Хотя честно тебе скажу, вот эти две булки хлеба с горем пополам добыл. Сгорело все начисто и семей попавших в беду много. Просто не знаю. Детдомы переполнены, да и там кормежки нужной нет. Что придумать? – горевал и мужик. –А

ничего придумывать не надо, дома мы будем жить. Папку с войны ждать. – привстал Вовка, потирая глаза. Вон сколько солдат уже вернулись. Да и из нашего госпиталя многие разъезжаются. И наш папка тоже раненый был, говорил же дядя Ваня, который воевал с ним. Вылечится да и приедет. Мамка-то все ждала его и нам приказала. А то вернется, а нас нету. Где искать-то будет?

Опешившие взрослые молча поддакивали ему, горестно качая головами: – Да если так, то ладно было бы. В первые дни после похорон соседи заглядывали к ребятишкам, приносили то чашку супа, то три-четыре картошины. Калмыцкие старухи, у которых в землянке были и другие женщины с детьми, снова наладили изготовление корзин. Увидя ребятишек во дворе они дружно кричали и звали их к себе: Вовика, Колика, Толика! Нааран хартн! (приходите сюда!), хот, хот (есть, есть). И угощали лепешками из саранок, испеченными на камнях костра. Трудолюбивые старухи весь световой день бродили по болоту, лесам и полям, выискивая пищу. Выкапывались на полях остатки мерзлой картошки, пошла весной черемша, выискивались крахмалистые клубни ранней саранки, пошел и щавель. Немыслимого темного цвета лепешки из саранок, мерзлой картошки разной съедобной зелени, выглядели экзотической пищей, испеченной на камнях. Это надо уметь! Угощали калмыцким наваристым чаем – жомбой, из разных душистых трав. Иногда варили душистый махан (мясной бульон) из требухи или овечьих голов. Тогда по округе разносились аппетитные до одури запахи. Местные бабы завистливо поглядывали в сторону болота, плевались и судачили: Смотри ж ты, из дохлятины варят, а как вкусно пахнет – сглатывали они слюни. – А главное – живы, ни черта с ними не делается. А вон и Маришкины ребятишки у них ошиваются, тоже едят с ними и ничего.А наши чуть че не так съели – дристня, рвота. А вон Рябков пацан чего-то наелся и богу душу отдал! Вот, вот, душу! – шамкала бабка Лысокониха.

– Сначала душу к калмыцкой пище надо сготовить, тады она на пользу пойдет. Вот к нам старшие пацаны приходят, сусликов и сурков ловят по полям. Ошкурят – шкурку сдадут. А тушку на костре подпалят и в котел. А суслики да сурки зернышки грызут, хлебные звери. Вот тебе махан – варится, с ума сойдешь – будто из быка только что забитого.

– Тьфу ты, – плевались бабы, – до крыс скоро дойдет. Встречая Маришкиных ребятишек бабы с отвращением смотрели на них: Не ходите к нашим ребятишкам, дохлятину жрете!

– Не слухайте их мальцы! – заступилась бабка Лысокониха. – Принимает ваше нутро иху пищу – ешьте. Это от зависти они говорят. Ихи-то пацаны при матерях растут, а вам хоть как вырасти надо. А вырастите – в ресторанах обедать будете. Вона, я слепо вижу. Но вижу как вся ребятня, и калмыцкая и наша босиком шлепает. Обувки-то нет, ясно дело.А к чему я? А-а. Вон у калмычонков и у Маришкиных деток столько цыпок на ногах нету как у ваших. А у ваших все ноги и руки в коростах расчесаны.

– А верно ить бабы! Мыло то ни у кого нет, а у тех и подавно. Они поди и не знают, что оно есть на свете. Эй, Толька, поди-ка сюда!

– Ага, к Маньке играть ходить не разрешаешь, а теперь иди сюда! – настороженно огрызнулся пацан, но ближе все-таки подошел. Но держался на расстоянии. Бабы внимательно разглядывали тыльные стороны его рук и ступни ног. Конечно, руки и ноги были достаточно грязные,как и полагается у настоящего пацана, но трещин и корост не было. Так, кое-где были царапины, ведь носило его где нужно и не нужно. – А между пальцами не чешется? – спросила его соседка живущая через дорогу.

– Это твоя Манька пусть чешет, у нее чесотка и болячки на губах. – выпалил пацан – Я сам к ней ходить не буду! – и засунув руки в карманы штанишек на одной лямке, он повернулся и пошел с своему двору. – ах, ты сученок! – задохнулась от злости Манькина мать.– Ишь, говнюк! – Ладно тебе, Дюська! Пацан-то умыл тебя. Выдал семейные секреты. – смеялись бабы. Если хочешь быстро вылечить Маньку, иди к калмычкам, спроси чем они мажут руки и ноги пацанам, Маришкиным тоже видать. А так я слышала вроде сурчиным жиром. – Тьфу ты – сплюнула Дуська и с навернувшимися слезами на глазах закричала: Сдохну, крысятину и дохлятину жрать не буду. – Дура ты, Дуська, вон как у нас. У русских! Жить ведь надо. Выжить! А я вот пойду к калмычкам, махана попробую. И бабка Лысокониха поковыляла к болоту, за Маришкин огород, откуда ветерок тянул варившимся мясным бульоном. А бабы глядя вслед старухе стали вспоминать, что у калмыков тоже можно кое-чему поучиться. – Ведь ничего у них нет, а поди ж ты, живут. Вон и по болоту шастают, как у себя дома. Режут там осоку, лозу для корзинок, собирают клюкву, травы разные да черемшу. Додумались на ноги сплести лыжи-решетки. Хотя тоже вначале и их засасывало в трясину. А наши дуроломом попрут по болоту – или пан, или пропал. А вон лепешки с мерзлой картошки, да с саранок? Оказывается, не ленись главное – живой будешь. Вот ты Дуська на Маришкиных пацанов зря кричишь, что дохлятину жрут. Тебе завидно, что их калмыцким маханом угощают. А махан-то из чего? У Шилихи бык овцу запорол, кишки выпускил. Ладно. Овечка кровью за ночь истекла. Дохлая она? Нет. Шилиха освежевала с помощью калмычек. Тушу и шкуру забрала себе. Втридорога потом мясо продавала. И я бы купила, да денег не было. А требуху, голову и ноги калмыкам отдала. Те бегом на речку, кишки прополоскали, выскоблили, мелко нарезали и в котел. Голову, ноги осмолили, выскоблили дожелта и тоже в котел. Вот откуда – махан и вкусно тянет, аж слюни текут. Специально ходила на речку дерюгу полоскать,хотя она чистая была. Наблюдала за ними. А у нас руки в жопе. Жрать хотим, а пошевелиться, ни,ни, куда там, кишки, обрабатывать! Обблюемся, обворотимся. Но форс держим. Из графьев мы. А суслики-сурки, да они чище свиньи во много раз. Свинья любую падаль жрет, во всяком говне роется, а суслик зернышки, травку да орешки только ест. Чистюля.