– Ямаран бээнет? (Как поживаете?)– важно спрашивал их Толька.

– Ханжанав сэн (Спасибо, хорошо.) – отвечали старухи, – Жомба ухэ? (Чай пить?)

– Мэн, мэн, (Да, да) – кивал он.

– Тулюк – хальмг? (Толька – калмык?) – смеялись старухи.

Выставив ладонь с растопыренными пальцами в их сторону он важно приподнимался и тыкал себя в грудь:

– Бичке! Тулюк – урус! (Не надо! Толька – русский!)

Вот тут и начинался хохот. Визжали калмычата и тряслись в смехе, слезясь, старухи. Калмычата прыгали и радостно кричали:

– Тулюк – хальмг – урус!

Русские пацаны удивленно таращили глаза. Они не понимали калмыцкой речи.

– Ну, ты Толян даешь!

А он, прихлебывая чай, небрежно отвечал:

– Они же учатся говорить по-русски, почему мы не можем на ихнем?

– Дак это ж, калмыцкий! – утверждали с каким-то значением пацаны.

– А хоть бы японский. Все люди разговаривают меж собой.

Пацанам крыть было нечем.

– А, этот Харка, че он все молчит? Кто он?

– Это мой детдомовский кореш, у него сердце больное. Когда их везли сюда в Сибирь, по дороге, у него умерли все родные, они с меньшим братом вдвоем остались. Потом они с чужими калмыками жили в райцентре, побирались. А потом его брата свиньи сожрали на ферме. Сам видел. Вот после того у него сердце заболело, и он стал всегда молчать. Невесело ему.

– Да ты че, Талян, как это свиньи сожрали?

– А так! Когда жрать нечего у свиней из корыт корм таскали. Ну, а свиньи сами голодные, разорвут кого хошь.

– А он тоже детдомовский?

– Да, вместе с ним там мы. Он-то русский плохо знает, а там блатата старшая, каждый подзатыльник хочет дать, да и чтоб прислуживал ему. Его-то каждый может обидеть. Вот я и согласился в детдоме вместе с ним, чтобы защищать его.

– Да брось ты, Толян, защитник нашелся! – насмешливо потянул долговязый Колька Кудрявцев.

– Слабо, говоришь? – вскочил и взъерошился Толька. И вдруг выхватив из-под штанины что-то блестящее, похожее на нож, согнулся, рас-топырил руки и дико заорал, – А ну, сучье, подходи по одному!

Пацанов от печки ветром сдуло. Первым, падая и спотыкаясь, кинулся прочь Колька. Остался один Харка, который радостно смеялся:

– Маладеса Тулик!

Старухи тоже застыв на мгновение от увиденного, крутили го-ловами и чмокали губами, приговаривая:

– Ех, Тулюк, мектэ! (Ах, Толик хитрый!)

Калмычата, убежавшие от страха в избу, осторожно выглядывали из сеней. Толька дружелюбно махнул им рукой:

– Нааран гхартн! (Проходите сюда!)

Калмычата не решались.

– Мэн, мэн! (Да, да!) – кивали им старухи.

Постепенно калмычата вернулись. А разбежавшиеся пацаны кричали из темноты:

– Мудак ты, Толян, поймаем, яйца вырежем! Калмычне продался! Маханом дохляцким провонял! Пойдешь домой – подкараулим, по зубам получишь.

– Ну, суки, берегись! – и Толька ринулся в темноту. Послышался дружный топот ног.

– Перепорю! – неслось из темноты.

Вскоре он вернулся. Старухи осуждающе глядели на него и покачивали головами, тыкая на нож у него в руке.

– Тулюк, болшго! (Толик, нельзя!)

А он, подойдя ближе к ним, стал снимать блестящую фольгу из конфетных бумажек, обнажив обыкновенную палочку, выструганную в форме ноже. Старухи задыхались в смехе, передавая друг другу палочку, калмычата тоже визжали.

Темнота молчала. Посидели немного у печки-костра. На ночь еще подмораживало. Калмычата, зевая, стали заходить в избу. Харка нерешительно топтался, потирая глаза.

– Алтма, Алтана, Болжана унтх Харка, Тулюк? (Алтма, Алтана, можно спать Харке, Толику?) Кибитка хальмг? (В избе калмыков?)

– Мэн, мэн, айда избам (Да, да, пошли в избу), – встали старухи, – Тулюк! Вошка-блошка, килоп хальмг кибитка! (Толик! Вошки-блошки, клопы в калмыцкой избе!)– и они демонстративно стали почесываться.

– Не первый раз! – отмахнулся Толька, – Пошли, – подталкивал он Харку в избу, – Переночуем, а там видно будет. Они-то вот меня к себе пускают на ночевку, а вот тебя мои тетки не пустят к себе. Вот такие дела у нас с тобой.

Слухи о том, что Толька сбежал из детдома и обретается у калмыков на Колонке, донеслись и до Толькиных родственников. Знаменитая трактористка Катерина – родная его тетка по отцу – не вылезала неделями и месяцами из лесосеки и не могла им заниматься. Когда доводилось им встречаться, она кормила его, давала десятку-другую на мелкие расходы. Мыла его, выискивала вшей, штопала одежонку и все твердила:

– Толька, блядь ты такой, смотри, не залезь куда, да не кури! Ой, горе ты мое! У тебя ж махорки полные карманы.

– Не курю я, теть Катя, это для обмена.

– Ну смотри Толька, горе ты мое! Кольку-то с Вовкой когда видел?

– Давно, – братья где-то в других детдомах были, – Слышал – сбежали. Куда – не знаю. В колониях пацаны знакомые говорят – нету их.

– Ты был в колонии?

– Нет. Кореша там есть.

– Толька, Толька, за что все вот так? – и она прижимала его лысую головенку к своей груди, и так они могли сидеть часами. Она, обливаясь слезами, а он зажмурившись, теребил ее девичью косу.

Совсем по другому его встречала тетка Зоя – жена его родного дяди по отцу. Степан был младше на два года Толькиного отца и попытался усыновить его. Но что-то там не вышло или вышло, он толком не знал. Он был малограмотный и молчаливый, искалеченный войной мужик. Военных наград – на всю грудь. Как увидел первую бабу по приходу с войны, так и женился на ней или женили его в радостной суматохе. Так и стал он под каблуком своей суженой, не дождавшейся прихода из госпиталя первого мужика своего. Вроде по бумагам Толька должен был жить у него, но чуть что, Зойка тут же отправляла его в районный детдом. Хитрая латышка когда нужно было возвращала его, брала, если отоваривала карточки или давались пайки сиротам. Узнав от пацанов, которых пугал ножом Толька, что он вновь появился и не кажет к ней глаз, а торчит у калмыков, она пришла в ужас.

– Гад такой, дохлятины обожрется, заразы всякой нахватается, вшей принесет – занимайся тут им потом. Степан! Не нужен мне этот выблядок. Ворюга вшивый!

– Зоя, может с ним поласковей быть, да и приживется он у нас? Детей-то у нас своих с тобой нет. А-а?

– Ага, сайчас, растопырилась! Вон, братья его по колониям шастают и ему туда дорога!

– Зоя! – несмело пытался возражать он.

– Чефо Соя, Соя! – переходила она на латышский акцент, – Сам пудешь ему пелье стирать и от сарасы оперегать. Или он или я!

– Зоя! Да ладно, скажу ему, путь в избу не заходит, на сеновале переночует, а пожрет в летней кухне. Сегодня же пойду к Чикову, пусть отправляет его обратно в детдом, с калмыками связался, это до добра не доведет! Вон они и дохнут и про них всякое говорят.

А жизнь в калмыцкой избе шла своим чередом. Шумели-кричали калмычата, целыми днями что-то готовили в пищу старухи, а с коровой и еще больше хлопот стало.

Разбежавшиеся вчера пацаны несмело подходили к их избе и из далека вели переговоры.

– Талян, ты че, сердишься на нас?

– А чего мне сердиться?

– Ну, мы вчера, вроде поссорились.

– Поссорились – не подрались. Вам в шутку показал, как я могу с блатягами разговаривать, а вы струсили и удрали. Точно?

–Точно. А мы думали… правда.

– Вот я думал, вы и по правде соберетесь вместе и отлупите меня. Тогда, знайте, выловлю вас по одному, вот тогда и узнаете, кто кому по зубам даст.

– Да, Талян, мы же ниче, это все Кудря, с него все началось.

– Так вот сами и поддайте Кудре, чтоб в другой раз не мутил.

– Точно, надо отлупить его.

– Вот и отлупите. А то какой раз я приезжаю и всегда он начинает заедаться. Считает, что если он длиннее меня на две головы, так ему все можно. А сам бздун настоящий.

– Правильно, Талян, это все из-за Кудри.