На нашей улице была самая настоящая ребячья республика со своими вожаками, неписаными правилами поведения и законами игры. Мальчишки предпочитали играть в свои игры, девчонки – в свои. Иногда объединялись, например, во время игры в прятки. Играли азартно, мальчишки, бывало, хулиганили. Помню, один такой хулиган во время пряток спрятался за угол бани, но выставил из-за угла, спустив штаны, свою голую задницу. Водила – не очень смышлёная и простоватая девчонка, вытаращив от удивления свои глазки, показывала пальцем на это непотребство, кричала: «Ой! Кто это жопу показывает? Выходи! Я тебя застукала!» Мы, собравшиеся на площади, умирали со смеху.
И мы тогда и звали друг друга по именам: Люська, Зойка, Женька, Герка. Так принято было в нашей ребячьей республике.
Нина Боронина жила на другой стороне улицы, чуть наискосок от Зойкиного дома. Однажды она пригласила всю нашу девичью компанию в свой черёмуховый сад. На сколоченных из досок столах угощение – пироги, шаньги, плюшки, сладкий морс из ягод. Вдоль столов – длинные скамьи. Наверное, это был праздник Троицы. Специально этот праздник не выделялся и не афишировался (и как же иначе в то безбожное время, когда вера в Бога порицалась ведущей государственной идеологией). Но бабушки и мамы, отдавая дань традиции, в этот летний день устраивали пикники на природе. И детям перепадало вкусное угощение. Причём их отделяли от взрослых, чтобы они могли вволю наиграться и напрыгаться.
Нина Боронина мне нравилась. Высоконькая против нас с Зойкой, с милыми чертами лица, с негромким смехом, по характеру мягкая и уступчивая, очень дружелюбная. И книжку с картинками даст посмотреть, и не гонит малышню от себя, какой бы эта малышня ни была бестолковой и шумной.
Однажды Зойка прибежала ко мне и сообщила, что Нина заболела, её повезут в Чебаркуль на операцию – у неё, непонятное, трудно произносимое для меня слово «аппендицит». Необычное название болезни – не сопли какие-нибудь или вскочивший ячмень на глазу – возбудило моё любопытство. Хотелось глянуть на Нину: какая она в этой болезни? Зойка тут же предложила сходить к Борониным. И у нас с Зойкой никакой жалости к заболевшей подруге – только любопытство и даже зависть: ну почему не я так заболела, чтобы меня повезли в Чебаркуль?
Мы прибежали в дом. Нинина мама встретила нас на кухне и предостерегающе прошептала:
– Тише! Ниночка заснула. У неё жар.
Но тут из комнаты прозвучал слабый, болезненный голосок Нины:
– Я не сплю, мама. Девчонки, идите сюда.
Во мне шевельнулось что-то жалостное. Мы прошли в комнату и увидели осунувшееся личико Нины. Она лежала на спине, выпростав из-под одеяла тоненькие ручки, то и дело облизывая запёкшиеся губы. Нинина мама присела на стул рядом с постелью, дала Нине попить воды из чашки и стала гладить дочурку по руке, потом целовала её то в лоб, то в руку. Лицо у мамы тревожное, глаза заплаканные. Переживает! Ну и до нас с Зойкой, наконец, дошло, сколь серьёзно заболела подружка. Меня привело в ужас Зойкино сообщение о том, что Нинин живот разрежут, найдут этот чёртов аппендицит и отрежут! Но ведь это больно-то как!
Появился Нинин папа. Он привёл с конного двора лошадь с телегой: шахтное начальство разрешило взять ради такого серьёзного дела. Нинина мама положила на телегу перину и подушку – не солому! Для дочери ничего не жалко! Нинин папа поднял дочь на руки и уложил на перину. Сверху одеяло. Поехали. Нинина мама смотрела вслед и плакала. Мы с Зойкой наблюдали всё это уже с неподдельным испугом.
Прошло какое-то время. Нина вернулась домой здоровой. Рассказывала об операции. Мы слушали, открыв от усиленного внимания рты.
И после этого ещё больше полюбили Нину – как же! Ей резали живот, а она терпела! А мы с Зойкой смогли бы так?
…Надя Панкова училась с Ниной в одном классе, они дружили наравне. Жила она в большом доме за речкой, который был на взгорке, – до берега речки совсем близко – и смотрел окнами в нашу сторону. Увы! Летом 2009 года я увидела страшное запустение от разрушающейся усадьбы Панковых, а на кладбище я «встретилась» с пятью Панковыми, навсегда оставшимися здесь, в родном своём селе.
Надину маму мои родители за глаза называли запанибратски Панчихой, а в глаза уважительно – по имени, отчеству. Работала она продавцом в магазине. Я тоже звала её уважительно тётей Верой, но не потому, что она работала в магазине, а потому что она была Надина мама. Отца у Нади уже не было – он успел умереть, как мне подсказала надпись на кладбищенском кресте, в возрасте 39 лет в 1937 году. Стало быть, своих пятерых детей Вера Дмитриевна Панкова поднимала сама, замуж больше не выходила и в мир иной ушла в 1969 году. Да будет ей земля пухом!
Кроме младшей Нади, у Панчихи было ещё три взрослых сына и дочь. Два старших – Женя и Борис – после окончания войны появились однажды в родном доме, попировали и уехали жить в город. А третий сын Веня по возрасту на войну не попал, но тоже не жил дома, а где-то в городе учился, как сообщила Надька, на лесника.
Самую старшую из детей Тамару я не запомнила. Видать, и она училась в городе, а может, уже вышла замуж.
Младшая Надя была бойчее своей подружки Нины, казалась несколько балованным ребёнком. Например, Нина не могла допустить такого, как если бы она ела за столом и не поделилась с нами чем-нибудь вкусненьким. А Надька, хоть и не была жадной, но любила слегка покуражиться над нами, покрасоваться, что ли. Вот мы с Зойкой застали её за едой. На столе стояла тарелка с кашей, обильно политой растопленным маслом (после войны было голодновато, но Надькина мама получала от сыновей какие-то деньги, а как продавец, наверное, имела доступ к дефициту). Ну, каша – это ладно, можно не завидовать. Но тут бабушка ставит перед Надькой полную тарелку домашней сметаны и вторую тарелку с малиной! У нас с Зойкой потекли слюнки. А Надька, подначивая нас, куражилась:
– В-о-от как вку-усно кормят меня!
И нарочито громко причмокивала губами.
Надькин пример оказался заразительным. Я пришла к Зойке, когда она ела, и впервые Зойка меня не позвала за стол. Она ела горячие пышки со сметаной и, как Надька, чмокала губами и говорила:
– Во-от как меня вку-у-усно кормят!
Вообще подражательность в нашем девичьем коллективе была в большом ходу. Надели Нина с Надей так называемые башлыки – дело было зимой, когда мама обматывала мою голову тёплым платком, всё время наползающим на глаза, – и я немедленно потребовала от мамы сделать мне такой же на голову башлык. Его сделать просто: надо сшить две стороны шерстяного шарфа со швом длиной сантиметров 20, и колпаком надеть на голову. Свободные концы шарфа перемотнуть вокруг шеи, завязать на затылке и концы оставить на спине, а если шарф достаточно длинный, то распустить концы на груди. Башлык удобнее платка, который то и дело развязывался или открывал уши.
Достали Зойке где-то меховую шубу мехом наверху – доха называлась. И я потребовала сделать мне такую же. Мама сшила доху из каких-то остатков шкурок, и я гордо облачилась в обновку.
Летом мы не так следили за модой. Бегали кто в чём. Чаще босиком – это было даже лихачество: кто первый по весне снимет обувку. Изнеженным за зиму в толстых шерстяных носках и валенках голым ступням ног поначалу было колко от камушков и других неровностей земли, даже прошлогодняя трава сильно кололась, но потом кожа дубела, привыкала. Однако и летом, видя, во что одеваются подружки, я старалась им подражать.
А зимняя «мода» была такая. Валенки на ногах – это непременно: уральские зимы ой как холодны. Чтобы в валенки не набивался снег, да и теплее было ногам, толстые штаны-шаровары на резинках внизу надевались так, чтобы штанины были поверх валенок. Резинки не давали валенкам соскакивать с ног при лазании по сугробам или катаниях на санках.
Шуба или тёплое пальто на вате подпоясывались крепким кушаком (поясом) – тоже для тепла, – «чтобы снизу не поддувало». Платок или, как я сказала, башлык на голову. Дополнительно под платок или башлык при больших холодах голова повязывалась тёпленьким тонким платочком. И на руках – толстые из овечьей шерсти варежки. Чтобы варежки не терялись, они были пришиты к тесёмке, продеваемой в рукава пальто или шубы.
