– Ладно. Знаю, все это немного волнительно, но не падай духом, я постараюсь довезти тебя побыстрее.

– Да все в порядке. Не торо…

Она прервала мои возражения, резко прибавив скорость. Следующие десять минут я делал все, чтобы не умереть, жонглировал спаниелями и мотался из стороны в сторону по салону, пока мы с ужасным креном взлетали на гору и спускались вниз в долину, а затем мчались по извилистым проселочным дорогам мимо деревень, которые до нашего появления в них производили впечатление сонных.

Взвизгнув тормозами, машина остановилась около маминого дома. В нем когда-то располагалась почта, теперь же это был милый частный дом. У него было собственное прозвище – «Старая почта», а дорога, в самом конце которой он находился, называлась «Старая почтовая дорога». Старая почтовая дорога выходила к Главной дороге, от которой, в свою очередь, разбегались Мельничная дорога, Дорога к дому пастора и Дорога к трем полям.

– Мне надо отлучиться, – заявила Джуди. – Хочу поговорить с одним типом насчет его бычков. Знаешь, я очень люблю коров.

Она с ревом сорвалась с места и умчалась под лай спаниелей.

Я открыл калитку и пошел к дому через слегка заросший сад. Я не имел ни малейшего представления, что меня там ждет.

И уж меньше всего ожидал увидеть Джона Флеминга.

Первая мысль – у меня галлюцинации. Я видел его, когда был совсем маленьким, но совершенно не запомнил. Так что, по существу, в первый раз лично встретился со своим, если так можно выразиться, отцом. И совершенно не понимал, как реагировать – передо мной оказался просто какой-то незнакомый мужчина, даже не потрудившийся снять в помещении шарф. Они с мамой сидели в противоположных концах гостиной и производили впечатление людей, которым давно уже было нечего сказать друг другу.

– Что за хрень? – не сдержался я.

– Люк… – Мама встала, крепко сжимая руки. – Знаю, ты его почти не помнишь, но это твой отец.

– Я знаю, кто это. Но не понимаю, почему он здесь.

– Вот поэтому я и звонила тебе. Он хочет тебе кое-что сказать.

Я сложил руки на груди.

– Если это «Извини», или «Я всегда любил тебя», или тому подобная чушь, то он опоздал на двадцать пять лет.

В этот момент Джон Флеминг тоже встал со своего места. Как говорится, ничто так не скрепляет семейные узы, как момент, когда вы все становитесь в круг и смущенно таращитесь друг на друга.

– Люсьен, – сказал он. – Или ты предпочитаешь, чтобы я называл тебя Люком?

Я предпочел бы прожить жизнь и ни разу не встретиться лицом к лицу со своим папашей. К сожалению, в этом – как и во многом другом – он не дал мне такой возможности. И знаете, в тот момент я чувствовал себя очень странно. Потому что между тем, как люди выглядят на фотографиях, и тем, каковы они в реальности, – жуткая, невообразимая пропасть, и далеко не всегда удается сразу их узнать. Но еще хуже, когда ты начинаешь узнавать в них самого себя. На меня смотрели мои собственные глаза. Странные глаза: не совсем голубые и не совсем зеленые.

Я мог бы проявить рассудительность, но предпочел не делать этого.

– Лучше бы ты вообще со мной не разговаривал.

Отец вздохнул с грустным и благородным видом, хоть и не имел никакого морального права так себя вести. Но дело было в том, что, несмотря на возраст, его скелет был в отличной форме. Это и позволяло ему держаться с огромным и абсолютно незаслуженным достоинством.

– Люк, – он повторил попытку, – у меня рак.

Ну конечно.

– И что?

– Это заставило меня многое понять. Подумать о том, что на самом деле важно.

– Это ты сейчас про людей, которых бросил?

Мама сжала мою руку.

– Mon cher, я полностью согласна, твой отец – тот еще говнюк, но он может умереть.

– Прости, что повторяюсь, и что с того? – В какой-то мере я понимал разницу между «не проявить должной рассудительности» и «вести себя безрассуднее некуда», но в тот момент почти все происходящее казалось мне абсолютно нереальным.

– Я твой отец, – сказал Джон Флеминг. Благодаря своему хриплому голосу рок-звезды он смог придать этой банальной фразе особый глубинный смысл, который подчеркивал нашу с ним взаимосвязь. – Это мой последний шанс узнать тебя.

В голове у меня что-то зажужжало, как будто там завелась сердитая пчела. В кино я часто слышал такую манипуляторскую чушь и примерно представлял себе мою возможную реакцию. Сначала я позволил бы себе короткую и неубедительную вспышку гнева, после которой мне следовало разрыдаться, затем разрыдался бы он, потом мы обнялись бы, камера отъехала бы назад, и все прошлые грехи были бы прощены. Я заглянул в его мудрые, печальные и до боли знакомые глаза.

– Ну так вали отсюда и подыхай. Я буквально говорю тебе: вали отсюда и подыхай. За эти двадцать с лишним лет ты столько раз мог это сделать. А теперь уже поздно.

– Знаю, я подвел тебя. – Он кивнул с искренним видом, как будто пытался показать мне, что понимает все сказанное мной даже лучше меня самого. – Мне понадобилось слишком много времени, чтобы прийти туда, где я всегда должен был находиться.

– Ну так напиши про это гребаную песню, ты, высокомерный, самовлюбленный лысый манипулятор-недоносок!

И пулей вылетел из дома. Когда дверь захлопнулась за моей спиной, я услышал, как мама сказала:

– Ох, думала, будет еще хуже. – Она всегда так говорила.

Теоретически в Паклтруп-ин-Волде был сервис по заказу такси. По крайней мере, всегда можно было позвонить парню по имени Гэвин, который на своей машине за пять фунтов отвез бы в любое из трех мест, куда он готов был ехать. Но до станции было всего сорок минут пешком через поля, я был взбешен до белого каления и в тот момент просто не хотел никого видеть.

Я уже чуть успокоился, когда сел в поезд, направлявшийся в Лондон, и вдруг мне взбрело в голову, что наступил подходящий момент прослушать голосовое сообщение от Оливера.

«Люсьен, – сказал он, – я сам не знал, чего мне ждать от этих отношений, но так дело не пойдет. С таким подходом у нас нет будущего. И все же если в каком-нибудь воображаемом завтра ты захочешь возобновить общение со мной, то потрудись хотя бы придумать уважительную причину. Я не сомневаюсь, что происходящее кажется тебе забавным, но мне сейчас совершенно не нужно ничего подобного».

Ну что ж, это… это был конец.

Я прослушал сообщение еще раз. А потом сразу же задался вопросом, почему, черт побери, я это делаю? Зачем так мучаю себя? Надеялся, что при повторном прослушивании его слова будут звучать не так ужасно?

Ничего подобного.

Вагон был почти пустым – в середине выходного дня мало кто возвращается в город, – поэтому я уткнулся лицом в локоть и тихонько расплакался. Я даже не понимал, из-за чего плачу. Я поссорился с отцом, которого не помнил, и меня отшил парень, с которым мы не были в отношениях. Такие вещи не должны причинять боль.

И все же мне было очень горько.

Но я решил, что не буду из-за них расстраиваться.

Да, возможно, я потеряю работу, возможно, до конца дней останусь одиноким, и, возможно, мой отец умрет от рака, но знаете что? Пошло оно все! Я вернусь домой, надену халат и напьюсь до беспамятства.

Я все равно ничегошеньки не мог поделать. Но мог хотя бы напиться.

Два часа спустя я уже был в центре Лондона в районе Кларкенвэлл перед одним из миленьких домиков в георгианском стиле с оградой из кованого железа и цветами на окнах. Я с силой прижимал палец к звонку, словно боялся, как бы он не отвалился от стены.

– Да что с тобой не так? – спросил Оливер, когда, наконец, открыл дверь.

– Почти все. Но мне действительно очень жаль, и я не хотел бы разрывать наши фиктивные отношения.

Он прищурился.

– Ты плакал?

– Нет.

Проигнорировав мою очевидную и бессмысленную ложь, он отошел в сторону, пропуская меня.