– Может, оно и к лучшему, потому что я помню от силы одну его песню. Кажется, что-то про зеленую ленту на его шляпе.

– Нет, это песня другой группы – Steeleye Span.

– Подожди, как же называлась группа Джона Флеминга? А, вспомнил – «Права человека».

– Да, но я понимаю, почему ты их перепутал.

Он пристально посмотрел на меня.

– Но ведь они совсем не похожи, правда?

– Ну, есть парочка небольших различий. «Стилаи» – это скорее фолк-рок, а «Права человека» – ближе к прогрессив-року. «Стилаи» больше используют скрипки, «ПЧ» – флейту. А еще лидер у «Стилаев» – женщина.

– Ну хорошо, – он снова улыбнулся мне безо всякой робости, хотя я на его месте смутился бы намного больше, – значит, я просто не знаю, о чем говорю. Но мой отец был большим фанатом такой музыки. Собирал все альбомы. Он хранил их на чердаке вместе со своими брюками клёш, в которые не мог влезть с 1979-го.

Ну все, Кэм начал вспоминать стародавние времена, а он ведь описал меня как горячего и сердитого парня. Хотя сейчас соотношение было где-то 80/20 в пользу сердитого.

– Смотрю, у всех отцы были фанатами моего отца.

– Тебя это, наверное, бесит?

– Немного.

– А телевидение только подливает масла в огонь.

– Ну да. – Я с безучастным видом ковырял соломинкой в коктейле. – Меня стали чаще узнавать на улице. Но знаешь, все эти: «Слушай, твой отец – это тот мужик на шоу талантов?» все же лучше, чем: «Слушай, твой отец – это тот мужик, которого показывали в новостях на прошлой неделе, когда он ударил полицейского головой в живот, а затем его стошнило на судью после того, как он перебрал героина напополам с “туалетным утенком”».

– По крайней мере, это интересно. Самая скандальная выходка моего отца за всю его жизнь случилась, когда он решил потрясти бутылку с кетчупом, забыв, что на ней не было крышки.

Я невольно рассмеялся.

– Поверить не могу, что ты хихикаешь над моей детской травмой. Кухня выглядела как в фильме про Ганнибала Лектера. Мама до сих пор вспоминает об этом, когда сердится. Даже если она сердится не на отца.

– Да, моя мама тоже постоянно вспоминает отца, когда я ее разозлю. Только она говорит не что-то вроде: «Это как в тот раз, когда твой отец залил кетчупом всю кухню», а скорее: «Это как в тот раз, когда твой отец сказал, что вернется домой на мой день рождения, а вместо этого остался в Лос-Анджелесе и снюхивал кокс с грудей проститутки».

Кэм посмотрел на меня с удивлением.

– Ну и ну.

Черт. Половина коктейля и хорошенькая улыбка, и вот я уже запел как влюбленный оборванец на французских баррикадах. Такая история могла обернуться очередным громким заголовком в газетах. «Еще один кокаиновый секрет Джона Флеминга». Или, может: «Яблоко от яблони. Отпрыск Джона Флеминга стал достойным продолжателем дела отца – любителя наркотических загулов». Или хуже того: «Прошлое не забыто. Одиллия О’Доннелл до сих пор вымещает злобу на сыне из-за попоек Флеминга с проститутками в восьмидесятые». Вот почему мне вообще не стоит выходить из дома. И заговаривать с людьми. В особенности с людьми, которым я хочу понравиться.

– Послушай, – сказал я, стараясь сохранять невозмутимость, хотя и понимал, как плохо все это могло закончиться, – моя мама на самом деле хорошая, она воспитала меня одна, и ей много пришлось пережить, так что… давай… давай забудем то, что я сейчас сказал?

Он посмотрел на меня так, будто теперь в его глазах я был уже не столько привлекательным, сколько странноватым типом.

– Я ей ничего не скажу. Я ее даже не знаю. Нет, я, конечно, мог бы приударить за тобой, но мы пока что не в тех отношениях, чтобы знакомиться с родителями друг друга.

– Прости, прости. Я лишь… пытаюсь защитить ее.

– Ты думаешь, ее нужно защищать от первого встречного парня, с которым ты познакомился в баре?

Ну вот, я все испортил. Потому что правильным ответом было бы: «Да, если ты расскажешь об этом в прессе, потому что со мной такое уже случалось», – но я не мог ему этого сказать, так как не хотел подавать такую идею. Если, конечно, она уже не пришла ему в голову и он не пытался играть на моих чувствах, как на флейте или на скрипке, в зависимости от того, в какой, по его мнению, группе я мог бы выступать в семидесятые. Так что оставалось только перейти к варианту Б: позволить этому забавному сексуальному парню, с которым мне хотелось провести хотя бы одну ночь, поверить в то, что я просто конченый параноик, постоянно думающий о своей матери.

– Мм, – промычал я, чувствуя, что выгляжу примерно так же соблазнительно, как сэндвич с мясом сбитого на дороге животного. – Может, поговорим по поводу того, что ты был бы не против приударить за мной?

Повисла долгая и не особенно приятная пауза. Потом Кэм улыбнулся, но его улыбка была настороженной.

– Конечно.

Снова пауза.

– Так вот, – предпринял я еще одну попытку, – по поводу твоего желания приударить за мной. Должен признать, что ты пока приложил минимум усилий.

– Что ж, сначала у меня был такой план: попытаться разговорить тебя немного, посмотреть, как пойдет дело, потом постараться поцеловать и все такое. Но ты порушил мне всю стратегию. И я теперь не знаю, что мне делать.

Я даже расстроился.

– Прости, я же не делал ничего плохого. Но у меня так плохо получается… – Я пытался подобрать слова, чтобы охарактеризовать мои попытки наладить личную жизнь: – …все.

Возможно, у меня просто разыгралось воображение, но мне показалось, что Кэм раздумывал о том, стоит ли ему замутить со мной или нет. Удивительно, но он, похоже, все-таки решил рискнуть.

– Все? – повторил он и слегка дернул меня за кроличье ухо. Я воспринял этот жест как попытку приободрить меня.

Ведь это же был хороший знак, правда? Наверняка это было хороший знак. А вдруг, наоборот, плохой? Что с ним вообще не так? Почему он не убежал прочь с дикими криками? Ну ладно. Нет. Это все мое воображение. Это все творится только у меня в голове. А моя голова – самое ужасное место на свете, особенно для меня. Нужно было сказать что-нибудь веселое, игривое. Прямо, черт возьми, сразу.

– Я бы не стал возражать против поцелуя.

– Хмм. – Кэм наклонился еще ближе ко мне. Ни фига себе, он и правда сейчас сделает это? – Не думаю, что тебе стоит верить на слово. Возможно, я должен сам во всем убедиться.

– Ну, попробуй.

Итак, он убедился сам. И я не возражал против поцелуя. То есть я был даже за. Надеюсь, я его не разочаровал.

– Ну что? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, весело и в нем не было слышно отчаяния и неуверенности.

Его лицо было совсем близко, и я смог рассмотреть все соблазнительные детали: густые ресницы, легкую щетину на подбородке и маленькие морщинки в уголках губ.

– Не уверен, что могу сделать вывод на основе всего одного-единственного эксперимента.

– О. Звучит научно.

Он повторил свой эксперимент. И когда мы закончили, он прижимал меня к краю барной стойки, а я запустил ему руки в карманы, с трудом сдерживаясь, чтобы не облапать его всего. И тут я вспомнил, что он знал мое имя, имя моего отца, а возможно, и матери, а также все, что обо мне писала пресса, мне же о нем было известно лишь то, что его зовут Кэм и он неплохо целуется.

– А ты что, ученый? – спросил я, с трудом переводя дух. А когда он в замешательстве посмотрел на меня, добавил: – Ну да, говоришь ты как ученый, только на ученого не очень похож.

– О нет. – Он усмехнулся лукавой довольной улыбкой. – Это было лишь предлогом, чтобы еще раз поцеловать тебя.

– Чем же ты тогда занимаешься?

– Я фрилансер, пишу для разных сайтов, которые пытаются составить конкуренцию BuzzFeed.

Так я и знал. Так я, черт возьми, и знал! Слишком уж он старательно пытался не обращать внимания на мои многочисленные недостатки.

– Значит, ты журналист?

– Это слишком громко сказано. Я пишу статейки вроде: Х фактов, которые вы хотели узнать про Y, где факту Z вы точно не поверите. Их все терпеть не могут, но все равно читают с удовольствием.