Делать это страшно. Если бы не клопы, Уоллас, может, сейчас смалодушичал.
Вздохнув, он стягивает смоленую куртку, всю в прорехах, из которых лезет мякоть начинки. Невольно вспоминает обычный облик купцов. Все они носили защиту из вываренной кожи. Легкая броня прикрывала предплечья, многочастные поножи сберегали от веток, мелких тварей и ползунов. Даже кафтаны у купцов были особенные, подходящие для пути через Лес.
А Уоллас вышел из дома в стеганой куртке, войлочных сапогах, уже ершащихся лыком плетенках да в простецких штанах.
Как было справить защиту? Под Яблочной горой доспехи ковались только для гномов. Не боевые, а церемонные. С роскошной вязью наследных узоров и инкрустацией самоцветами, они выполнялись под заказ в мастерской рода Торхве, а стоили столько, что на эти средства можно было снарядить великана. Для Ублюдка не нашлось даже свиного нагрудника, что натягивают во время кулачных боев.
Что ему было делать? Обвешиваться деревянными чурками? Глиняными черепками? Прятать голову под отцовским горшком?
«А я человека сгубил».
От правды не спрятаться. Он во всем виноват.
Караван Уолласа не сразу приметил, никто не был готов встретить одиночку в Лесу. Ему не хватило смекалки схорониться подальше. Зачем только на учебу ходил?! А лавки зачем в трактире просиживал?
Теперь он, Ублюдок, прелюбодей, богохульник, проклятый всеми изгнанник – теперь он убийца.
Пытается утешиться тем, что самую малость, но ему повезло: в мамину породу пошел, левой управится, пусть и без должной сноровки…
Уоллас тычет лезвием тесака в костерок, смотрит, как скудное пламя лижет металл. Ему предстоит вычистить рану. И омыть ткани настоем.
Обтирает о подол исподней рубахи и засовывает в рот отдающий тухлятиной обломок палки. Уоллас с мальчишества грезил подвигами героев из песен, обожал легенды о далеких краях. Так мечтал о свободе и славе, – ну и вот, огребает сполна.
Из-под палки натекает слюна, студит подбородок и губы. Уоллас чувствует, что если промедлит еще, может вообще не решиться.
Прикладывает к краю укуса раскаленное лезвие, ведет по увечью, захлебнувшись в нутряном вое. Кусочек срезанной плоти вместе с клопами шлепается на землю. Душит вонь – кажется, горелого мяса…
Вот так!
Сдюжил. Мужик!
Выронив ненужный больше тесак, Уоллас стянутыми подсохшей кровью пальцами скользит по боку флакончика, срывает пробку зубами, снова вгрызается в веточку и плещет не меньше трети на рану.
Палка во рту переламывается. Все.
Ливень упруго бьется о землю. Может, Уоллас бредет ладошку из дней. Может, несколько суток. Уоллас заплутал среди одинаково кошмарных ночей. Тело ломит, сопли текут, дыхание пряно обжигает под носом, глаза слипаются, и под веками трется горячий песок.
Его прибрала Лихоимица. Дождь смоет Уолласа как поганый листок, прямо к ладье Небесного Человека.
Кажется, снова пришла его Элле. У нее под кружевным платьем живот, огромный, разбухший живот девы гномов, беременной от человека. Элле все шелестит:
– Ты ушел, а я от тебя понесла.
– Ты ушел, а я от тебя понесла.
– Ты ушел, а я от тебя понесла.
Раз за разом жалит словами. Волосы развиваются, эти ее длинные медные волосы. Волосы напоминают червей из металла. Белую юбку пропитала алая кровь.
– Ты меня бросил, а я от тебя понесла, – улыбается Элле. – Вот так ты меня убил, мой любимый хороший.
Сквозь шум дождя доносится плач, яростный грай младенца-урода. Потом стоны Элле, гомон колоколов на звоннице Небесного дома, и кажется – глухие рыдания, теперь его собственной матери.
Потом он видит старуху. Тощую костлявую бабку в девичьей исподней сорочке, пристально смотрящую из-под косматых от лишая ветвей. Явилась, вестница смерти.
Значит, уже забрезжил конец. Старуха сопроводит к священной ладье на судилище.
Оберег, Материнское Сердце, весит как хороший булыжник. Хорхе Рохас узнает, когда сын погибнет. Амулет передаст. Похоже, это все, на что камень способен.
Кровь из пореза застилает глаза, Уоллас вместе с дождем размазывает ее по лицу. Правая рука потемнела, опухла, от нее исходит поганая вонь разложения. Рана в прорехе заполнена битым яйцом, в гное пируют личинки. Он больше не снимает свой ваточник. Из раны беспрестанно что-то течет, – не страшно, дождь лишнее смоет. Очень, очень болит. Боль перекрывает все чувства. Может, изловчиться зашить? Потом. Завтра, обязательно завтра. Конечно. Сейчас не получится, дурно. Нужно идти. На шее язва, раздуло. А над коленом отметина ветки. Не доглядел, сам виноват.
Еще виноват, что подставился, и за икру цапнул ползун, едва получилось отбиться. А ведь ползун был щербатым мальцом…
«Я умираю», – понимает Уоллас.
– Сдохни, потому что ты меня уничтожил! – Соглашается любимая женщина. – Сдохни, больная скотина. Ублюдок.
Из тьмы скулит Друг, и купец зовет свою Мэри.
Уоллас карабкается на склизлый пригорок. Идти он больше не может, волочится. А может, вовсе лежит, в бреду развозя грязь конечностями. Воткнул тесак в мякиш прельника, вроде опирается на рукоять. Хотел подтянуться? Силы нет, рукоять выворачивается из грязной ладони, Уоллас на животе съезжает к подножью. Там он переваливается на бок и остается лежать.
Как о себе заблуждался… Верил, будто неузявим.
А жизнь умопомрачительно быстро испита…
За ним пришли. Давишняя знакомица, старуха, ждет на пригорке. Ее Уоллас различает явно, как днем. Теперь бы с честью погибнуть, как пристало мужчине, в бою.
Твари не торопятся, Уоллас успевает стряхнуть с себя сумку, подняться на ноги, вытащить тяжелый родительский меч. Его шатает из стороны в сторону, точно пугало под порывами ветра. Поднимает оружие – полуторник заваливается и плашмя остается лежать на плече. По ноге течет кипяток. Лихорадка и страх исходят из умирающего тела струйкой мочи.
Твари обступают кольцом. Изучают, щеря частоколы резцов. Больше Уоллас ничего не может увидеть. Он пытается вспомнить молитву, хоть какую-нибудь, – и скребется о гладкие стенки памяти. Руки опускаются, меч падает в грязь.
Ой. Обронил.
Во тьме дергают костные бусы за нитку. Они рассыпаются бабочками челюстей.
«Вот и все», – понимает Уоллас.
5
Женский голос рокочет:
– Бедный мой маленький мальчик. Хорошенький маленький мальчик. Милый такой, домашний, волосишки вихорками. Зачем, вот зачем ты споткнулся, мальчик-пирожок в глупой ваточной курточке? – Каждое слово точно таран вламывается в виски. – Потерялся, да? Не туда свернул, правда? Вы такие глупые в юности, такие глупые, совсем-совсем дурачки…
Уоллас разлепляет ресницы. Из его горла доносится влажное бульканье, – что-то теплое рывками выплескивается на отросшую бороду и прутья ключиц. Он долго ищет и, вроде, нашаривает лицо, снизу словно подсвеченное лучиной. Уоллас с трудом собирает черты: различает провалы глаз, выступ носа и дыру приоткрытого рта. Ниже что-то светлое, – кружево?
Раскинувшись в луже собственной крови, Уоллас широко распахнутыми глазами смотрит на маленькую старуху, такую древнюю, что, кажется, видела зарождение мира. Подол ее юбки полощется на ветру, покрывая легкими поцелуями щеку. На льняной ткани распускаются яркие маки. Потом боль цепляет его, тянет за ребра и увлекает в смоляное забвение.
– Раз, два, три, красное дерево расти, а вот где опята – под кустом ребята, сказки рассказать, три носка связать, соседа убить, поле покосить, мертвых схоронить, достать и расчленить-расчленить-расчленить, будет мальчик жить…. будет мальчик жить… мальчик жить-жить-жить…
Плывут пустышки, словечки, пузырьки на воде. Нужно было класть больше соломы, мама говорила, теперь станет ворчать. Зачем умыкнули? Прополол обе грядки. Шныряют как крысы, везде эти их катыши. Вязаная кофточка.
Он бредит. Осознав это и сразу же успокоившись, Уоллас пытается вслушаться в убаюкивающие звуки человеческой речи. В неге сонного забытья так хорошо, он не хочет больше ничего чувствовать.
