– Разве карта вам не нужна? – Слова сгрудились в башке у Уолласа, словно овцы без пастыря. Он поверить не мог, что по-простому, на равных беседует с эльфом.

– Нам? Не нужна. – Смазанно отмахнулся от него инородец. Рядом со скорлупой шлема стояло несколько пустых кружек. Чуть дальше лежал свиток с картой.

Уоллас так и не решился опуститься на лавку напротив, там полагалось сидеть подельнику эльфа, его вайне. «Вайна» значит половина души, половина сердца, тела, судьбы. Большинство караванных приходилось друг другу родней. И если один эльф погибал, говорили, что смерть приберет и второго.

Хотел бы Уоллас иметь хоть на четверть близкого друга! Младший брат его сгинул в чреве у матери.

– Заплати за выпивку, и можешь играться. – Эльф тяжело поднялся. Казалось, на широкие плечи давило тело покойного. Из-под маски голос лаял без обычного распевного говора. – Малец, даже не думай о Лесе. Выброси дурь из башки.

«Что вы обо мне понимаете?!» – захотелось взвизгнуть Уолласу. Но спорить он не рискнул.

Светлый подхватил свою объемную торбу, неожиданно твердой походкой пересек зал, сгреб со стойки трактирщика пару больших кружек и, не всколыхнув пены шапок, скользнул по лестнице наверх. На втором этаже были устроены опочивальни гостей.

Карта осталась лежать на столе.

Воровато озираясь, Уоллас сцапал потертый футляр и спрятал за пазуху. После на негнущихся ногах проковылял к трактирщику, расплатился, болваном путаясь в монетах, малых звездах и краюшке луны. Малодушно оставив звездочку Тому, Уоллас суетливо попрощался и почти бегом вернулся домой.

Сердце отяжелело. Словно он невзначай натворил большую ошибку.

Уоллас стучит зубами у тощего пламени. Придется забыть теплое чувство под боком: огонь в Лесу не благословляется. Раскрыв ладони, он творит себе малую здравницу. Затем просит о милости Небесного Человека.

Все стряслось слишком стремительно. В последние несколько дней, проведенных словно бы в лихорадке, до деревни не успел добраться ни один караван, не явились безработные весенние эльфы. Хорхе Рохас напрасно возносила молитвы.

Впрочем, золота для найма проводников у их семьи все равно не нашлось бы, хоть скотов да скарб продавай. Мать беззвучно плакала над очагом, вся еда была солона и горька. Истомившись созерцать ее горе, Уоллас стянул краюху и сбег в гномьи чертоги, – под землей еще ни о чем не прознали. Он через силу хохмил, не чувствуя даже призрака радости.

Зря ходил. Лучше бы провел последние сутки с родными.

Ночная мгла начинает тревожить. Устроившись в нескольких сотнях шагов от Полуночного прохода, Уоллас ощущает дыхание Леса, его больное, гнилое, злобное существо. Ему чудится, как нечто темное карабкается вдоль водопада на плато, подтягивается, спрятавшись за ревом Воды, со спины подползает…

Он вскакивает на ноги. Ледяной пот приклеил рубаху к спине. Конечно, нет никого.

Потоптавшись, Уоллас снова ложится. Ему снится Элле.

Ее бело-розовое, крепкое тело, нежные грудки, прохладные волосы, жесткие, похожие на медную проволоку. Обычно убранные в косу, они разметались в траве, и обнаженная Элле тонет в игреневом озере. По плоскому животу ползет муравей, щекочет ворсистыми лапками, девушка с хихиканьем жмется. Уоллас обнимает ее, привлекает к себе, такую славную, драгоценную Элле.

Вдыхает запах кожи, – пахнет молоком, разогретым на солнышке камнем и девичьей кожей. Шепчет в рыжие прядки:

– Люблю…

Она смеется, зная, что похитила сердце.

И вдруг становится мягкой, тело растекается в лужу, оставив в руках клубок ржавой проволоки. Уоллас не замечает, что режется об острые грани, – ищет свою ненаглядную, словно ярмарочный дуралей крутит проволочный перекатыш, пачкая в алой крови. Внутри что-то ворочается, распирается широко в стороны. Уоллас пытается отбросить клубок от себя, но проволока волос опутала руки, концами залезла под ногти, вросла.

Наконец, клубок лопается, опроставшись в лицо роем гнилостной мошкары. Сюда весь совет старейшин слетелся, а еще отец Элле, учитель, тощий облачный жрец, который зовется Белым Стомило, каменотес Том Тром, кузнец Кид Миле, Том-трактирщик, и все-все остальные, они вьются под носом, нападают, перезуживают друг друга. Из их глоток торчат гвоздики жал.

Уоллас слышит каждое слово, и каждое слово вонзается в плоть:

«Выщелынь, у него пороша в башке. Обесчестил кровушку старосты! Его грех на нас струп наведет, вся скотина помрется. Окаянный. Отец еще когда упреждал, не нужно пришлых здесь оставлять. Пускай убираются к тварям. Грех, вот оторва шальная! Эти Рохасы притащили смурное проклятье. Чтобы человек, да с девой гномов блудил? Где такое видали?! Хлыщ законы попрал, тут я с вами не спорю. Позор и кровью не смыть. Может, вынесем ноздри? А кровь у него часом не черная? Он на всех горе скликает! Проклят, Небесами отвержен! Нет, не смогу, другого ищите. А что скажет Стромило? Волосатики весь урожай поедят… Проклят. Да. Чужак. У вас есть перо? Искупление жизнью. Вдруг она понесла? Не смей оскорблять мою дочь! Да че говорить, ублюдка нужно оскопить по-простому. Не буду я его жечь, хотите, сами к кострице ведите. Аррш зорб, а кто в пытари вызовется? Мясник? Дык это же человек, не скотина копытная… Барристанов проступок. Мне стыдно за тебя, мой глупый мальчик, так стыдно. Дядя, а ты че думаешь? Будь он проклят, выродок окаянный!»

Они зудят, спорят, плюются каплями яда, а потом набрасываются на Уолласа и обгладывают до самых костей.

Перед носом клацает пасть, в лунном отблеске мелькают кинжалы зубов. Брызжет слюна, горячо смердит падалью.

Уоллас таращится в ночь, орет диким голосом и вслепую молотит руками, спихивая сгусток мрака с себя. Шарит по земле, пытаясь нащупать топор. Перед сном вроде сунул под бок…

И внезапно узнает обиженно скулящего Друга. Вывалив язык, пес ластится, дурачина.

– Плохая собака, отвратительная, мерзкая… – Сбивчиво шепчет Уоллас, отвалившись на спину. Кажется, взмок до самой ваточной куртки.

От пшеничной шерсти слабо тянет запахом дома.

Как ты меня догнал? – Зачем-то спрашивает, догадываясь как было.

Балбеса выпустили из сарая, и тот ринулся следом. Друг во многом бестолковая псина, но отлично умеет искать. С ним семь осеней кряду ходили по земляные грибы, и ни разу пес не ошибся, лаял там, где под почвенным слоем прятались желто-белые ароматные грузди.

Порыв ветра возвращает желчные думы. Вспоминается судьба Барристана Ублюдка.

В детстве Уоллас считал, что это заезжий рыцарь с Нижних земель, про дела которого взрослые предпочитали молчать. Пару лет назад его сочли достаточно зрелым для правды. Барристан Ублюдок, ранее Барристан Рохас, получил проклятую кличку лишь потому, что был человеком, – и обесчестил гномью девицу.

Уоллас тоже был Рохас. Потому что Рохасами по традиции звали всех пришлых. Переселенцы оставляли родовые имена в нижнем прошлом, и с благодарностью принимали новые, – вместе со скромным наделом земли в Акенторфе.

Рохас. Так грохочет гора, роняя пригоршню камней на подол.

Уоллас тоже был Рохас. И теперь он для всех Уоллас Ублюдок. Круг замкнулся, да не совсем.

С Барристаном поступили жестоко. Прелюбодея повесили на обвитом лентами ярмарочном колесе, недодушив, бьющееся в конвульсиях тело вытащили из петли, оскопили, выпустили кишки и скормили борову потроха. Согрешившую с человеком деву заточили в подвал, поднося блюда, приготовленные из того порося, до той страшной зари, когда чрево ее разорвал созревший младенец. Мать изошла кровью до смерти, а уродца утопили в корыте. Трупы сожгли, по злой случайности прямиком в Червин день.

Минуло множество покойных лет. Теперь никто не хотел пачкать руки. Казнить Уолласа было некому: последний из рода палачей умел засаливать корешки, ротозейки да зеленые яблоки. Даже отец Элле не смог решиться на кровавое мщение.