Слева доносятся голоса, – Уоллас уверен, что усталость сыграла жестокую шутку. Он спит наяву.

Но голоса не исчезают, складываются в понятную речь на всеобщем. Слипшаяся шерсть у пса на загривке поднимается дыбом, – значит, Друг тоже услышал, как обсуждают, близок ли путь до Яблочных гор. Там говорят, что к вечеру выберутся к подножью, выдюжат ночь, отоспятся и начнут восхождение.

Люди. Купцы.

Люди! Узнавание наполняет таким ликованием, словно Уоллас с год не видел своих.

Счастье сходит на нет под грудой внезапных вопросов. Если караванные двигаются в сторону Акенторфа, почему держатся в ногу с Уолласом? Должны были поравняться и сразу за спину уйти.

Где он теперь? Неужели, петлял? И никуда не продвинулся?

Ищет компас на веревке под курткой. Долго всматривается в положение стрелки, – не может мысли собрать и прочесть бледные знаки.

– Уходи! – Огорошивает полный ужаса крик. – Прочь!

Передернувшись от неожиданности, Уоллас хватает из петельки топор. Стоит, сжимая дровянник в одной руке, а в другой – испачканный в черной крови тесак. Компас коровьим колокольчиком на шее обвис. Друг за спиной суетно тяфкает.

Силуэты людей проступают сквозь утренний морок. Они совсем рядом, маячат в частоколе деревьев. Уоллас чувствует, как разит немытым телом, шкурами, старой взопревшей одеждой.

«Неужели и я к Чернявке стану таким же?», – удивляется вяло. Чувства надорвали пупы. Нить событий ускользает из пальцев.

– Не подходи! – Орет ближайший мужик.

– Да я на месте стою… – Только в это мгновение Уоллас вспоминает древнее правило. Имя колоколом бьет в голове. Ортах.

Господин Леса. Ортах.

Ортах. Тот, кто считает заблудшие души. Ортах.

Все враз становится четким и ярким. Вот два человека, один столбом застыл всего в десятке локтей, другой ломится через дебри куда-то в сторону Яблочных гор. С ними два светлых проводника, те уже далеко за деревьями. Доносятся низкие голоса, эльфы кличут купцов. Опытные ходоки, первыми догадались, что положено делать.

Два эльфа, два человека. Итого, четверо высших. И Уоллас. Пятый. Лишний. Позабывший про великий порядок. Лишний. Виновный. Значит, Ортах его приберет. Через Лес – всегда только четыре. Четыре путника, ни одного сверху нельзя. Ортах лучше всех умеет считать. Ортах не ошибается. Ортах без колебаний берет плату сердцами за глупость.

Ортах любит число четыре.

4

Из-за деревьев выплывает серебристое марево, растворяет папоротники и косматые согбы ветвей. Страх жмет сердце ледяной дланью, через горло душу выдавливает.

Это Ортах!

Лес вокруг Уолласа, пса и купцов покрывается инеем. Иней взбегает до макушек деревьев, карабкается без разбору по могучим стволам и тонким побегам. Все становится кипенно-белым. Одного ровного тона. И небо, и Лес. Костенеют от холода многоножки, личинки, жуки. Сверху падают, бьются о землю окоченевшие птицы и змеи.

Стихают страшные вопли купцов. Наверное, ядовитый туман затек Уолласу в уши.

В кошмарно белом Лесу отчетливо видно только людей. Купцы тоже не успели сбежать. Зачарованно смотрят, как ползет по ногам белизна, скользит с сапог на штаны, на замызганные полы кафтанов и выше.

Сморгнув лед на ресницах, Уоллас заставляет себя не проверять собственную одежду, – он вцепляется взглядом в ближайшего из людей.

Человек неловко застыл, словно малец в игре по знаку «замри».

Рядом Друг заходится визгом. Лай хлопушками падает на промерзшую землю. У пса серебристая шерсть, снежная борода и пышный по-беличьи хвост. Из красного выкуса на боку вьется ниточка пара.

Начинает дергаться челюсть. Громко долбит зубами о зубы. Уоллас ничего больше не чувствует, ни боли, ни холода. Только слышит и смотрит.

Вот падает на колени купец, треская застывшие складки одежды. Может, что-то внутри у него переламывается. На посеревших щеках розовеют полосы слез. А глаза белые, словно туда морок забрался.

– Мари, Мари, Петро, я не хотел… – Лопочет купец, едва ворочая языком. – Так… Так… Не хотел….так…

В бедро Уолласа что-то едва осязаемо упирается. Это Друг тычет башкой. Прикосновение вытягивает из оцепенения. Уоллас делает крохотный шажок – пятится.

Делает другой. Третий. Все в теле сопротивляется, кровь закипает от боли. Уоллас изнемогает от напряжения, но вроде никуда не отходит. Как во сне, когда ноги вязнут в патоке бреда, и ты корячишься на одном-единственном месте.

Друг остается рычать в пустоту. Уоллас отступает еще на один шаг.

Купец медленно кренится на бок. По его перекошенному лицу расползаются голубые веточки. Лед?

Друг скулит. Уоллас отступает.

Друг визжит. Уоллас отступает.

А потом белое марево схлопывается вокруг пса и упавшего на снег человека. Все становится красным. Фарш из мяса, крови, костей, клоков шерсти и ткани брызжет в разные стороны.

Нет больше Друга. Нет торговца, что так плакал по своим Мари и Петро. На их месте булькает пузырями озерцо кровавой отрыжки.

Задохнувшись в беззвучном крике, Уоллас разворачивается. Сам не знает, как переходит на бег.

Шипы иссекают лицо, ветви сбрасывают капюшон, шапка остается на дереве. Он спотыкается о корни, падает, со скотским хрюканьем поднимается и куда-то бежит. На ходу перепрыгивает засыпающих ползунов, – тесак и топор, оказывается, все еще зажаты в руках, – уворачивается от рыла растревоженной твари, ломится дальше.

Предплечье взрывается болью. Не останавливаясь, Уоллас обухом топора сбивает насевшего хищника.

Будит свет. Такой же белый, как дыхание Ортаха, но не враждебный. Уоллас несколько мгновений наслаждается ровным теплом, затем разлепляет ресницы.

Весна. Цветет великолепное, дышащее свежестью утро.

Высоко над головой, за ажурной ковкой ветвей, парит витраж лазоревого неба. Косые солнечные лучи путаются в кронах деревьев, ложатся яркими заплатами на перегное. Уоллас выгибается и смотрит назад – там все перевернуто, вместо неба темнеют утесы. Снова слышен гул водопада.

Сколько же он проспал? Кажется, скоро полдень…. Глаза слипаются, Уолласа затягивает обратно в приятную дрему, но там, на дне, встречают воспоминания.

Друг!

Друг спас хозяина и погиб. Его дурак-Друг стал жижей из плоти.

Уоллас резко садится, покрывшись холодной испариной. Боль его настигает, – словно таилась, чтобы посильнее всадить. Ломит уставшее отбитое падением тело, факелом пылает рана в правой руке. Уоллас поджимает непослушные палки конечностей, ерзает. Сучий потрох! В поясницу будто гвоздь вколотили!

С ужасом пялится на разорванный рукав под локтем: вата пропиталась кровью и слиплась, в неприкрытой прорехе плодятся клопы. Их столько, что самой раны не видно. Клопы громоздятся живой чешуей, исходят соком их размятые кладки яиц.

Подкатывает дурнота. Голову кружит. Наверное, Ортах посмеялся над выскочкой. Сохранил жизнь, чтобы уморить в долгих мучениях.

Выворачивает прямо под ноги, тем немногим, что в пузе осталось. Потом Уоллас неловко, двумя дрожащими пальцами пытается отцепить от себя паразитов. Легко лопаются мешочки на крыльях, смердящая кинзой зелено-бурая жидкость мешается с кровью, но крепкие как камешки тельца лишь сильнее вминаются. Трогать поврежденную плоть невыносимо.

От бессилия хочется плакать. По сухим глазам скоблят шершавые веки. Уоллас понимает, что высох, – наверное, больше суток потел и не пил.

Поджав к груди искалеченную руку, он кое-как собирает валежник. Ломает, на концы наступив, складывает небольшой костерок. Ему так больно, что наплевать на правило Леса – огонь, мол, здесь нельзя разводить. И так немало устоев нарушил…

Выбивает искру. Влажные ветки с первой попытки заходятся. Все заволакивает густой едкий дым. Наверное, сейчас он разбудит ночных тварей, привлечет любопытство дневных, снова разгневает Ортаха.

Деревья шепчутся, возмущенно скрипят, – и все. Почти его уничтожив, Лес дает фору, позволяя обработать укус.