Человек для них слишком большая добыча. Смекнули и оцепили Друга в кольцо…

Уоллас подскакивает, пинает ближайшую тварь. Тельце ее отлетает, шмякается о ствол дерева и остается недвижимым в корнях.

Все как один торопыжки замирают и смотрят, как испускает дух их споборник. Затем с яростным гоготом бросаются к Другу. Пес вырывается, улепетывает по дуге, возвращаясь за защитой к хозяину. Таранит немаленьким весом, опрокидывает на перегной. Уоллас больно бьется плечом о некстати вылезший корень. Торопливо вскочив, рубит не глядя, перекатывается на колени, снова бьет тесаком. На лицо брызжет теплое. Кровь?

Уродцы с кудахтаньем прыскают в стороны. Становится тихо, будто ничего не было.

Друг настороженно нюхает трупики. Косится с видом: «Ну что, наконец нагулялся? Теперь-то нам можно домой?»

Уоллас едва сдерживается, чтобы не пнуть трусливую псину. Не так он себе общий путь представлял.

Ээх… Душу гложет тревога за пса.

Уоллас наощупь перебирается через вывернутые корни и стволы упавших деревьев. Хлюпает промокшими сапожками в разметах, путается в ветвях, каждый прут норовит лицо разодрать. Помогли бы заговоренные очки, навроде эльфийских, только с прозрачными стеклами. А еще лучше – факел или переносной жировик.

Догадался шерстяным платком обмотаться, но глаза беззащитны, во тьму слепо таращатся. И кажется, весь Уоллас одни только глаза.

Он потерялся в ночи, разрываемой жуткими звуками: стонами и хохотом тварей, скрипом деревьев, всхлипами птиц. Шепчутся потревоженные кем-то невидимым ветви. Некто незримый за ним наблюдает, подходит так близко, что, кажется, руку протянешь – и можно дотронуться…

– Стоять! – Сквозь зубы командует Другу Уоллас.

Пес послушен, как никогда прежде. Громко дыша, жмется рядом с хозяином. Наверняка чует чужое присутствие.

Глаза сводит от напряжения. Уоллас ощущает себя беззащитным слепцом. Шаг за шагом он следует дальше, прикрыв локтем от веток лицо. В другой руке сжимает тесак, так крепко, что пальцы немеют. Поверх шапки накинут капюшон просмоленной ваточной куртки, и чудится, будто из-за него не видно ни зги.

Куда он идет – неизвестно. В компас не подсмотреть.

Ощущает, как чужой взгляд шарит по взмокшей спине, по бедрам, по икрам, как вместе с каплями пота скатывается вдоль позвоночника. Изо рта Уолласа рвутся клочья горячего пара.

«Нет там вообще никого», – сам себе не верит Уоллас.

Зубы стучат. Остро, до визга, хочется дома проснуться.

Прилипло к телу исподнее. Знобит. Прислониться бы к грузному дереву, упереться затылком, отдышаться и высморкать сопли… Нет. Снова страшно: вдруг Это вытечет сбоку, из-за плеча, и вгрызется в лицо? Это, что без утайки преследует?

В Лесу негде укрыться. Ему нужен надежный подельник, брат по оружию, кто-нибудь, кто в темноте видит. Живая душа. Как вайна у эльфов. Чтобы спина к спине, рука об руку, вместе дожать до утра.

– Ну, давай же, давай… – Цедит Уоллас. – Дай на себя посмотреть.

Его переломавшийся голос звучит жалобным лепетом. Словно в ответ на призыв, сбоку бросается тьма.

Он рубит вслепую, сплеча, вкладываясь в удар тесака, но тьма крепко вцепилась в лодыжку. Сзади тяфкает пес, сам Уоллас истошно орет, наклоняется, бьет, кажется, подрубает твари конечность, – в лицо снова брызжет отвратительно теплое.

Из облаков вылезает сытая ряшка луны. Полнолуние высветляет прогалину.

Понимание оглушает: оно, залитое кровью, почти человек. Различим силуэт мужика, с растекшимся по черепу ликом безумца. В метле бороды блестят редкие пенечки зубов, по ним елозит, выпадая, язык, весь в пене слюны. Провалы глаз темнеют черными дырами.

Тварь оживает. Корчится, извергая скотские звуки.

«Ползуны»…. Так, кажется, их называют, – тех, кто когда-то остался в Лесу. Кто согнулся и встал на колени, а с колен опустился на локти. Позабывших себя призраков высших существ.

Ползун тянется здоровой рукой, вцепляется в войлок, давит щиколотку с неожиданной силой. Уоллас со всей дури рубит сверху по голове, и чудовище его отпускает.

Всхлипнув как-то по-бабьи пронзительно, он точно слепец выставляет перед собой руки. Пялится в тьму, пытаясь найти Друга взглядом. Спасибо любопытной луне: Уоллас все-таки различает, как вторая тварь пресмыкается по перегною, резво перебирает конечностями с сильными костистыми пальцами. Культи ног волочатся шматами воспаленного мяса, все в волдырях да наростах. В их бледной плоти шевелятся паразиты.

Ползун карабкается на Друга, – извернувшись, тот кусает плоскую морду. Тварь отбивается, тянет пса за передние лапы. Кажется, сейчас выдернет их из суставов.

Прикрыв локтем глаза, Уоллас ломит вперед. Сечет в прыжке.

Он уверен, что промахнулся, угробив собаку. Но ползун скатывается с Друга на бок, хнычет по-человечески жалостно, и жуткая пародия жизни покидает его с негромким гнилостным стоном.

Распирают сухие рыдания. Горло ест плеснувшая в рот тошнота, Уоллас давится ей и проглатывает. Он вляпался в сущий кошмар!

Луна по-прежнему в небе. Кожу жжет все тот же пристальный взгляд. Ничего для него не закончилось.

Ближайшее дерево оживает, вспенив землю корнями, перебирается в сторону. Со скрипом рвутся жилы других, спящих, – и там, где злобно кряжился дуб, проступает сгусток мрака размером с быка.

Уоллас не может сдвинуться с места. Хочется обмочиться в штаны.

Чудовище останавливается в паре локтей от него. Поводит огромной головой, принюхивается. Или, может, внимательно слушает.

Уоллас смотрит, зачарованный собственным ужасом: череп твари кажется гладким как галька. Глаз, ноздрей, пасти не видно. Он задерживает дыхание, кровь долбит в виски, а сердце бьется так громко, что тварь наверняка слышит каждый удар. Страшно дышать. Воздух заканчивается, вздох вот-вот грудь разорвет…

Друг заходится лаем.

На шум монстр срывается. Уоллас едва успевает отпрянуть. Выпростав руки, бежит. Напарывается на ветви и сучья, спотыкается, падает и поднимается. Останавливается только у непролазной стены из кустов. Рядом обнаруживается Друг.

Отдуваясь, Уоллас вертит башкой. Как удачно сложилось!

Тварь остановило сгибшее дерево, ощетинившееся ребрами веток. Уоллас прошмыгнул низом, пес следом скользнул. Начав упавший ствол огибать, тварь отвлеклась и о них позабыла.

Уолласа выворачивает, он жалеет еду. Стоит, упершись в колени, сгорбился под весом поклажи. К плюхе полупереваренных корешков торопливо сползаются черви.

«Что делать? Что мне делать? Что делать?» – Мечется в голове.

Ждать до утра, прислушиваясь к каждому шороху? Лезть на дерево? Найти разминку и зарыться там в перегной?

«Никогда не останавливайся ночью. Иди, пока жив», – вот что твердили в трактире. Родитель тоже просил, бледный как полотно: «Уолли, стемнеет – всегда будь в движении. Стоит остановиться, враз потеряешь надежду».

Если взяли в кольцо – молись и сражайся. Или беги. Если не можешь бежать – иди. Не способен идти – ползи. Вот что говорили купцы, вот о чем плакала мама и угрюмо соглашался отец. Нет мочи ползти – убей себя раньше, чем твари доберутся до твоего живота.

Так говорили, затем пили до дна. За свою жизнь и за тех, кто не вернется из Леса.

Он продирается через Лес в свинцовой усталости. Теперь Уолласу стало известно, что ползуны бывают мужчинами, женщинами, даже крохотными детьми. Они малая часть мира тварей, которых объединяет общее желание: жрать.

На краю неба должно было разлиться красное зарево. Где-то у горизонта распахнулось чрево земли, выпустив светило на выпас. Но тьма лишь сменилась разбавленной синькой, – ночь уперлась, не спешит отступать в берлоги да ямы.

Он почти продержался. Скоро можно будет упасть и заснуть, ведь твари днем не охотятся.

Друг тускло, без голоса рыкает. Ну, что опять приключилось?!

Уоллас поднимает отяжелевшую голову. Сумрак плывет, ему не за что ухватиться. Кажется, деревья перетекают за спину. Будто Уоллас стоит на плоту. Под ногами мягко качается почва…