Акенторфцам, конечно, нельзя. Но он здесь чужак. Его в животе принесла сюда мама.

Поклажа давит на плечи. Наученный родителями, Уоллас собирает подножье. Грызет вялые корни реды, ее легко отыскать по рыжим перьям вершков. Даже запасается впрок, напихав в и без того пухлую сумку.

Свесившись с берега, он пытается схватить веретеницу, узенькую скользкую рыбку. Вода до боли холодная, темный поток волочит куски льда.

Русло безошибочно указывает направление: до самого спуска из ущелья Уолласу предстоит держаться реки, что рождается в сердце Яблочных гор, бежит к Акенторфу, ширится и растет, чтобы через Полуночный проход обрушиться на Нижние земли. Впереди в мороке взвеси расступаются тени утесов.

Вдруг вспоминается, как однажды в «Небесный Котел» заявился пожилой нхарг в сопровождении трех светлых проводников. Для Уолласа его существо стало первым свидетельством жизни по ту сторону Яблочных гор. Жизни, которой пугали подросших мальцов и о какой молчали при детях.

В длинных смоляных волосах путника белела инеем седина, но сам нхарг был темен, точно дно колодца в безлунную ночь. Кожа на его жуткой морде истончалась к деснам, обнажая сероватые костные ткани. Из них стык в стык перли крупные, ухоженные хищные зубы, каждый не короче мизинца. В отсутствие губ не получалось составить лицо. Нос выглядел плоско. Сиротливый хрящ с бойницами дыхательных дыр.

В глаза нхаргу смотреть не хотелось. Почти такие же темные, как его плоть, они поглощали свет коптящих лампадок. В них мерцали красные искорки, будто там тлели и не думали стынуть угли.

Массивная, гораздо выше людей и даже самых рослых из эльфов, фигура бугрилась могучими мышцами, – гость мог облапить быка и унести его на плече. Силу не скрывали ни черная кожаная одежда, ни доспех; из нагрудной пластины кирасы проступало искаженное страхом лицо.

Завороженный, Уоллас не мог отвести взгляд от чужеземных брони и оружия, неподъемного на вид двуручника с рукоятью хитрой работы. Резной шишак обвивали обручи с незнакомыми знаками, выкованные из пяти разных металлов. Еще у нхарга имелись пара коротких клинков и похожий на плуг самострел, страшное оружие в дальнем бою, заряжаемое стрелами размером с копье.

Беседовал чужак скупо, обращался лишь к своим проводникам-эльфам. Челюсти при этом не двигались. Низкий голос его исходил из глубины тела, словно у ярмарочного чревовещателя, выступающего с крашеной куклой. Но никто не назвал бы гостя шутом. Мальцы боялись к нему подойти, толкались у порога трактира, галдели и тыкали грязными пальцами. Среди них шмыгал носом Уолли.

Вечером он долго думал о том, что черный пришелец тоже высшее существо, дружественное людям, гномам, эльфам и всем остальным, кого в Яблочное ущелье никогда не заносит. Как тогда выглядят твари из Леса?

Утром нхарг и три светлых ушли. Пересуды о них завьюжила поздняя осень.

Уоллас не стерпелся с мечом, пришлось перевесить за спину. Видели бы его настоящие воины, наверняка бы подняли на смех: взвалил клинок как мотыгу.

«Откуда у моего деда, родителя горшечных дел мастера, взялся этот наследный полуторник?» – Вспыхивает было вопрос, но тотчас тухнет под насущными думами.

Он бредет еще день, и два, и три, и на исходе полутора ладошек из дней останавливается у Полуночного прохода. Здесь все обрывается. Гладь реки переваливает через край и с ревом разбивается о Нижние земли.

Утесы, по пояс заросшие хвойником, с белыми шапками снега, возвышаются по обе руки. Между ними промозглое облако водяной взвеси.

Уоллас оборачивается в сторону дома, смотрит на разновеликие вершины Яблочных великанов. Кто есть кто, уже невозможно признать. Склоны сдвинулись, силуэты стали чужими.

Привычный к высоте, он без опаски подходит к обрыву. Ветер с силой толкает в лопатки, зовет: давай, шагай, спускайся, лети! Нутро Уолласа трепещет от счастья: впервые в жизни он видит простор аж до самого края земли!

Вне ущелья – свобода. Больше нет границ. Нет!

В его жизни их уже завтра не будет. Никакие старосты теперь не указ. Станет тем, кем захочет.

Все получится! Разве может быть по-другому?

Он привык видеть небо зажатым в тиски Яблочных гор. А оно широкое и глубокое, словами не передать. Наверху парит призрак луны, редкой гостьи в горных пределах. Уоллас прищуривается, высматривая ладью Небесного Человека.

Но исподволь уже подступает дурное предчувствие. Уоллас опускает взгляд вниз, туда, где отражением неба чернеют деревья. Там Лес. И нет Лесу конца.

Он опирается на валун и осторожно разворачивает главную надежду и ценность, карту на кожаном лоскуте, натянутом промеж пары дощечек. Кожа впитывает влажную взвесь, на ее охровый мир наползают вечерние сумерки. Уоллас пытается прикинуть расстояние от плато до ближайшей заставы, Чернявки. Верность направления его тоже тревожит.

Бесполезно сверху смотреть. Покров Леса кажется неразрывным аж до дымки у неба. Где эта Чернявка, не ясно. Нарисована-то вон там, наискось, по левую руку.

Уоллас шмыгает носом, сплевывает, проследив за падением зеленого сгустка, и снова смотрит на карту. Ничего не понятно.

Недавнего ликования будто не было вовсе. Вздохнув, он обтирает свиток подолом, сворачивает и убирает в футляр. Уоллас решает считать, что спустя две ладошки из дней должен выйти к Чернявке. Родители как-то так обещали.

Там переведет дух и отправится в сторону Штутца, затем небольшого поселения Леды. Уже на самом краешке лета Уоллас доберется до столицы людей. Величественного града Гротенхоек, про который поют, будто тот защищен тройным кольцом укреплений и неприступными стенами, выложенными из редких в Нижних землях каменных глыб, а головой упирается в небо.

Чернявка, Штутц, Леда сейчас только метки на карте. Гротенхоек не больше гречишного зернышка…

Пару весен назад Уоллас купил свиток карты в «Небесном Котле». Что его тогда дернуло? Предчувствие неизбежного? Или сам себе горе скликал, выменяв карту у эльфа из потрепанного кортежа? Караван потерял по пути половину: младшего брата человека-купца и одного из эльфов-сопровождающих.

– Она правда точная? – Спрашивал Уоллас, ужасаясь, как по-мальчишечьи звучат собственные слова. Он первый раз говорил с лесным провожатым. Поджилки тряслись от волнения, голос-предатель ломался.

Сгорбившийся над пивной кружкой эльф походил на оцепеневшее насекомое. От него за склот несло лесной жутью, опасностью, чем-то темным, жестоким, нездешним. Эльф не стал снимать амуницию и сидел как пришел, в драном когтями доспехе, бурой куртке и заношенном грязном плаще. Снаружи моросил дождь, под лавку стекла лужа воды.

Чужеземец носил обычные для их народа очки с темными стеклами в надежной оправе, крепко стянутые ремнем на затылке. Лицо он скрывал под многочастным железно-кожаным шлемом, сейчас наполовину разобранным, – верхняя скорлупа нахохлилась на столе мокрой полосой меха. Руки были обтянуты перчатками, не оставляющими открытого тела.

Эльфов всюду сопровождали легенды. Старики говорили, будто лесные ходоки бродят разом под всеми богами, небесными, лесными, речными, они наполовину живы, наполовину мертвы, одной ногой заступив в иной, за линией вечности мир. Поэтому, эльфы даже в Лесу за своих, находят пути и чуют дорогу. Им можно доверить самое ценное, жизнь, родных, дорогие товары. Вот только всем прочим народам опасно видеть лица тех, кто шагает по краю. Даже не нужно пытаться: можно узреть свой конец. Грех это, погибель и проклятье мальцам до шестого колена.

В противовес мерзкому дню, в трапезной стояла уютная духота. Мужики сидели почти что в исподнем, в рубахах да холщовых портах. К всеобщему ликованию, жена Тома-трактирщика приспустила шнуровку на вырезе, показались дородные груди. Кто-то затянул песню про красавицу Инхен, дуреху, что полюбила батрака, а тот обратился трехрогим козлом. Знакомая мелодия оплавлялась в трубочном чаде да в аромате рульки с капустой.

Эльф устроился в дальнем углу, за крошечным столиком, боком к прочим гостям. Такие места оставались за караванными, столы не двигали даже зимой, словно надеясь приблизить сезон.