1

– Уоллас Рохас, иди уже… – всхлипывает мать. По щеке скатывается слеза, ползет к вороту, впитывается в плетение кружева. За ней спешат вторая, третья.

Надела нарядное платье. Не спала всю ночь. Как иначе? Мать.

Уоллас смотрит на родителей, сверху вниз, и будто впервые замечает их возраст. Время сединой запуталось в волосах, сушит, гнет фигуры к земле. Старики, уже совсем старики…

– Береги себя. – Сандер Рохас протягивает полуторный меч, его руки дрожат, на лезвии играют холодные отблески солнца. Отец медлит, то ли прощаясь с наследным клинком, то ли сомневаясь в зрелости сына. Но меч ложится приятной, смутно знакомой тяжестью, даже несмотря на то, что биться по-настоящему Уоллас не был обучен. Услужил папаша, что тут скажешь, наверное, другую судьбу хотел притянуть.

Боль жилы вытягивает. Под потерянным взглядом отца Уоллас неловко пристегивает оружие, бряцает железкой петли, бьет ножнами по бедру. Все слова сказаны.

В сарае воет оставленный Друг, дерет стружку с двери. Пес чует, что хозяин уходит.

– Лучше молчи. Знаю я твою правду… Уолли, молю, постарайся, дойди. Слышишь? Доберешься же? Обещаешь? Клянешься?!

Он целует мать в сухой лоб:

– Да, мам. Клянусь.

Почему-то тянет осенними листьями.

– Обязательно отыщи Магду. И Торбена Виллема тоже найди, он совсем старый, должно быть, сейчас… Только доберись до этого треклятого города, пожалуйста, доберись. – Частит мама горячечной скороговоркой. Твердит, будто умалишенная. – Пиши. Не нужно нам врать. Больше нужно. Не нужно. О Небо, какой же ты юный….

Больно смотреть, как она ищет в кармане передника, как протягивает тощую руку в веснушках. На раскрытой ладони лежит каменный оберег с дырой посередке.

– Спасибо, – пытается улыбнуться Уоллас. Углы губ дрожат, гримаса не держится.

– Материнское Сердце, – со значением объясняет мама, Хорхе Рохас. – Хочу знать, что с тобой все будет в порядке.

Он наклоняется, подставив вихрастую голову. Мама бережно надевает амулет на крепкой цепочке гномьей работы, и вдруг вся сжимается. Начинает страшно, в голос рыдать.

Ветер играет с обрывками плача, дерет на куски, сносит лохмотья по склону, аж до самой реки волочит. Материнская юбка бьется в агонии. Седые волосы прилипли к изуродованному горем лицу.

Уоллас прячет оберег за ворот рубахи. Камень скатывается на грудь. Кажется, был там всегда. Он выдавливает:

– Ну, я это, пожалуй… Пойду?

Как просто звучат эти слова. Вся его жизнь здесь остается.

Солнце карабкается по горным грядам, высовывается из-за седобородых вершин, обступающих Яблочное ущелье. Доносится беззлобная брань пастуха, ему отвечают блеяньем овцы. Деревня Акенторф просыпается.

Ладные каменные дома крепко вгрызаются в склон, их беленые стены утопают в листве. Жирная почва лелеет обильные всходы. Путники говорят: эта деревня богаче большинства городов, быт здесь покоен и мил, местные здоровы и гостеприимны, тварей да выродков отродясь не видали, – Яблочные горы и река Вода не пускают яд Нижних земель.

«Небесный Котел», двор с трактиром аж о трех этажах, готов принять множество постояльцев. Там и людям, и эльфам, и нхаргам место по вкусу найдется. Всего в дне пути расположены первые рудники гномов, поэтому «Котел» пустует лишь в лютый мороз. Поздней весной, летом да золотой осенью Том-трактирщик принимает потрепанные караваны из Леса. Изможденных купцов охраняют даже в жаркий полдень закутанные проводники, – из тех, кого привыкли звать светлыми эльфами.

В предлистопад вокруг деревни раскидывается пегое одеяло: приходит пора собирать урожай под присмотром великого пастыря, Небесного Человека, чьи Врата осеняют деревню парой башен молельного дома.

Трижды в год торговая площадь наполняется людьми и гномами. Приходят соседи из шахт, вместе с нарядными женами и малышней, крохотной, будто капустные куколки. Торжества Весенней, Летней и Осенней ярмарок длятся не меньше полутора ладошек из дней: заключаются сделки, справляются свадьбы, по вечерам устраиваются гулянья, болтают женщины и дураки. Первород встречают под сенью Небесных Врат, с кострами и песнями, затем расходятся по домам, пробовать заготовленные варенья.

Словом, Акенторф поцелованный край. Вот только Уоллас шагает к Полуночному проходу, ведущему в страшный мир Нижних земель.

Ноги сами несут его к владениям старосты. В деревне гордятся фреской, ловко начертанной на беленой стене хозяйского здания. Фреске этой великое множество лет. Краски давно потускнели, но брачующиеся в стародавних костюмах по-прежнему лихо отплясывают под ярмарочным колесом. Жених и невеста высокие, в рост нхарга, мастерски прорисованы даже ногти и бороды.

Жаль. Не случилось…

Главное не копать глубоко, не сковыривать саднящую корочку. Тогда можно верить, что сумел избавиться от не пришедшихся богатому двору чувств, с беззвучным воем вырвав их из разом обнищавшего сердца.

Осталось тоскливое сожаление об Элле, их не случившейся общей судьбе, неясное и размытое, точно полуденный сон. Он уходит, бросая любимую. Порченой невестой оставляет ждать жениха, и этот поступок камнем давит на сердце.

Уоллас невольно ускоряет шаг, спеша пройти мимо. Лишь бы не смотреть в заговоренную сторону. Мог обогнуть дом окольным путем, – но близость Элле притягивает.

Поравнявшись с расписной стеной, он слышит стук. О стекло – костяшки тоненьких пальцев. Медленно, со скрипом позвонков Уоллас поворачивается к огромному, руки раскинешь – углов не достать, окну. Она.

Разводами темнеют пятна губ и глаз, ядовитой смолой стекают рыжие волосы. Бледная, в нижней рубахе, словно призрак несчастной любви. Соты из мутных стеклышек разделяют надежней, чем гранитная кладка.

Ком несказанных слов мешает дышать. Он давится, радуясь, что никто не услышит жалкие всхлипы.

Элле с вытекшими глазами смотрит в самую душу: утопленница в полынье горенки. Кажется, она тоже плачет. Кажется, что-то кричит. Уоллас лопочет в ответ:

– Я… Послушай, я… Не хотел… Вот. Слышишь меня? – Гладит холодные кругляши стекол. С изнанки к ним жмется крохотная ладонь.

– Проваливай, лесной выкидыш! – Раздается над ухом. – Вали к выродкам, окаянный. Урод, до самой кости проклинаю! Чтоб ты сдох, первой же ночью пусть тебя разорвут!

Уоллас встречается взглядом со старостой, дородным мужиком с роскошной, заплетенной в косицы бородой до колен. С отцом Элле.

Все ведь решили. Утрясли темное дело: родители остаются в Акенторфе, опозоренный сын начинает бытье на другом краю мира, там, где никто не знает о его печати бесчестья.

Нужно молча мимо пройти. Ради стариков Рохасов, пусть покойно живут. И Элле пусть покойно живет. С другим.

– Мудов чирий! – Сплевывает староста.

Уоллас старается шагать с ровной спиной, но меч нескладно болтается, стучит по ногам и бедру. На взгорке он оскальзывается, плещет руками и под взглядом старосты падает в грязь.

Он оттягивает лямки и разминает уставшие плечи. Спина, хоть и привычная к суровой работе, не может свыкнуться с отсутствием домашней постели. Ломит кости с хрящами. Первая же лежка далась нелегко: до утра не смог сомкнуть глаз, вертелся, подбирая удобное положение, вспоминал, думал, слушал пересуды деревьев, шорохи ящеров да мышей.

Вторая ночь прошла еще неудачней: костерок прогорел, утром Уоллас не смог отогреться. Сонный и дрожащий, он захворал песком в носогорлышке.

На исходе третьего дня Уоллас вышел туда, где прежде не доводилось бывать. Возделанные поля и кормовые луга сменились порослью плюгавеньких кустиков, по серо-коричневой, с редкой щетиной земле рассыпались бусины первоцветов, но между каменными отвалами еще лежали пласты прошлогоднего снега.

Ему впервые почудилось дыхание Леса.

«Орлы не расскажут, как вы погибли», – пугали детей краснобаи. «Ласточки склюют ваши мертвые души. Черви споют погребальные песни. Запомните и не забывайте: нельзя ходить в сторону Полуночного прохода. Там горе и смерть».