– Уолли, переоденься. – Отрывисто распоряжается отец. – Мы ждем гостей.

Не свезло. Только и остается, что молча послушаться. В своей комнате он натягивает чистую рубаху, расчесывает непослушные волосы пальцами и с тяжелым сердцем возвращается к столу. Пхньен жених, очевидно, понравится.

Соседи все не идут. Рохасы долго сидят в добела раскаленной тишине, только мать несколько раз повторяет:

– Я точно помню, что в день желудей. Не могла ничего перепутать.

Отец сумрачно потягивает отвар из рябины, протертой и смешанной с перезревшими яблоками. Сделав глоток, он каждый раз со стуком опускает чашку на стол. Посуду папаша сам наваял, с дорожкой из птичьих следков на боку, – словно пьяная перепелка плясала.

Наконец, раздается размеренный стук. Все вздрагивают, точно обвалилась стена. У Уолласа внутри что-то взрывается, обдавая холодными брызгами.

Мать летит к двери в ворохе юбок. Отец поднимается с места, но остается стоять, навалившись на стол. Привычный полусонный вид на оплывшем лице простака исчезает, невыразительный взгляд серых глаз заостряется, – отца сложно узнать.

Дверь медленно отворяется, и в полумрак горницы ступает гость.

– Ну, Свет Вашему Дому. – Раздается с порога. Чужеземный, но кажущийся смутно знакомым выговор растягивает слова.

Уолласа прибивает к лавке нахлынувшим счастьем: это кто угодно, только не Орлокс! Значит, сватовства не будет!

Как хорошо-то! Аж щеки горят!

Вместе с гостям в дом заходит смрад Леса и странствий, запах дороги, дух приключений и чужих городов. Уоллас не замечает, как тоже оказывается на ногах, – потому что на пороге их маленького, ничем не примечательного круглого дома стоит самый настоящий бродяга-эльф!

Странник смотрит непроницаемыми стеклами неизменных эльфийских очков. На их мокрой поверхности рыжими пятнами отражается пламя лампадок. В черных одеждах и наборной маске гость кажется порождением тьмы, – стоит моргнуть, и фигура отступит в безлунные сумерки, растворившись в ночи, как положено наваждениям из Нижних Земель.

На шлеме нет устрашающих рисунков, но грани высветлены по краям, завершая сходство с головой насекомого. Уоллас пялится, будто приклеенный, глаза отвести не способен, – до этого эльфийских конвойных удавалось увидеть разве что издали, на пути до «Небесного Котла». Следующим летом он, наконец, подрастет, тогда начнут пускать в общий зал, вместе с другими молодыми мужчинами. Не пить, конечно, слушать взрослые разговоры.

Эльф кивком сбрасывает капюшон, отточенным жестом задирает очки, разводит к ушам похожую на жвала защиту и тянет к подбородку маску, складывающуюся с влажными щелчками.

И Уоллас с первого взгляда узнает смазливые черты любовника матери.

Без стеснения уронив на пол объемистую котомку, ублюдок шагает вперед и заключает мать в объятия. Непристойно крепко прижимает к себе, оглаживает по плечам и рукам, даже под шалью, словно проверяя, все ли с прошлого блуда на месте, а затем сжимает ее щеки в ладонях, подается вперед и в губы целует. Уоллас не видел, чтобы кто-то так к женам притрагивался!

– Ты прекрасна и свежа, хорошеешь от встречи к встрече, сил никаких нет. Обожаю тебя, солнце всей моей жизни. – Подонок улыбается, отстраняясь. – Извини, очень грязный с дороги. Но к дню желудей мы-таки добрались, ровно как я обещал.

Порозовев, мать смеется и всхлипывает одновременно. Дрожит, что тот лист на ветру.

– Вот болван. – В голосе ее чистый восторг.

Вразвалку подходит отец. У Уолласа нутро обрывается: теперь папаша все знает, значит, бучи не избежать. Он никогда не видел родителя с оружием, тот даже не выплачивал охотничий сбор, отмахивался, мол, лучше козье молоко на столе, к хлеву ближе шагать. Кулачных забав избегал, берег пальцы горшечника.

Хотя, та еще самосмейка: у папаши ручищи, что пара лопат. Вот если бы отец ковал ими оружие, жили бы сейчас в доме побольше и в месте повыше, – достойные люди и гномы к реке не спускаются, брезгуют, сыро им тут, Вода журчит близко.

– Тебя целовать я не стану. – Ухмыльнувшись отцу, предупреждает гость.

Уоллас потрясенно вздыхает: рот чужака полон белых, точно у зверя заостренных зубов. Как только язык не откусывает?

И тут до него доходит, прямо от макушки до копчика бьет. Обалдеть!

У них на пороге эльф! Друзьям расскажешь, никто не поверит! И этот эльф – материнский любовник. Не человеческий мужчина, а другой, инородец! Вот кого мать себе избрала.

Уоллас видит легендарного светлого. В их собственной горенке видит!

– Смею на это надеяться. – Вместо того, чтобы вступиться за честь, отец протягивает ладонь для пожатия. Материн любовник хмыкает, вцепившись в ладонь обеими руками в перчатках. Склоняется было в церемонном поклоне.

Отец не дает, сам стискивает эльфа в объятьях и с глухим стуком околачивает по спине. Ничего не понятно: не как соперники, будто давние приятели встретились.

После вконец обнаглевший эльф возвращает руку к на талию к матери, обеспокоенно прошептав: «Что-то ты снова схуднула». Щупает бок, так свиноматок осматривает.

– Это все здешний ветер, пока дойдешь до сарая, до костей всю продует. Как тут полнеть? – Хихикает мать. И вдруг тараторит, наверное, вспомнив, что нужно показать себя славной хозяйкой. – Ой, ты же в дверях, снимай плащ и скорей проходи.

Рука эльфа словно бы невзначай скатывается ниже, на материно бедро и задерживается там так долго, что у Уолласа от ярости дух перехватывает. Но отец будто крот, позволяет непотребству твориться под носом.

Как же противно. И за родителя стыдно: выходит, тот сдался, даже тяжбы никакой не начав…

Спустя вечность инородец отклеивается от матери, зубами стягивает за кончики пальцев перчатки и прячет в карман. Обычно эльфы носят оттенки земли да темную зелень, а этот вырядился, словно какой-то ведьмак.

По всему видно, нехороший эльф. Гнусные мысли вынашивает.

Инородец проворно расстегивает десятки крючков на хитроскроенном, подбитом мехом смоленом плаще, – мелькают ловкие руки с хищными, едва затупленными когтями, выкрашенными облупившейся черной краской. Уоллас прежде такого не видел. Лак притягивает внимание к длинным пальцам с нанизанными на них украшениями.

Там кольцо с выбитой руной, а рядом гладкое, вроде обручального, бок о бок с каменным черным, и на соседнем сложная ковка: два ящера обвились. На другой руке тоже много всего, есть даже перстень с агатом. Уоллас хотел бы яснее увидеть огранку, да только пальцы мелькают в движении.

Под плащом обнаруживается сильно потрепанная, кое-где грубо починенная наборная черная кожаная кираса. Почесав нос запястьем, эльфийский бродяга небрежно передает плащ отцу, тот вешает грязный плащ шиворотом на сучок.

Как дорогого гостя говнюка чествует. Ну как так можно, как?!

Последней эльф ослабляет пряжку на перевязи с мечом, более легковесном, коротком и изогнутом, чем церемонные двуручники Акенторфа. Прислоняет у двери, как того требует всеобщий обычай: со злыми мыслями в дом не входить.

Уоллас присматривается. Шишак простой, без камней, рукоять отполирована до холодного блеска. Серьезное оружие на взгляд знатока. Уоллас себя к таковым причисляет, не зря сызмальства околачивается в оружейном ряду. Его бы даже в подмастерья позвали, не будь он Рохасом, родись кем угодно другим, только местным, а лучше сразу в годном семействе…

– Куда Эфа засунул? – Спрашивает отец.

Уоллас не знает, о ком идет речь, но смекает, раз эльф – вспомнили о неизменном напарнике вайне.

– Где ж ему быть? В таверне харчуется, настойки пробует, когда вернусь, пропарится и задрыхнет. Устали мы очень, ниче не успели, до зимы все концы нужно закрыть. – Пожав плечами, отзывается инородец, и, наконец, стягивает с головы кожаный шлем, сразу вместе с очками и шерстяным подшлемником.

Под ним эльф оказывается совсем не таким, какими описываются его собратья в легендах. В нем ничего лунного нет. Темные волосы длиной до лопаток скатались в плоские жгутики, похожие на перья из войлока. Уолласа за такое непотребство мальчишки камнями б избили, а благородная Элле не стала бы даже смотреть, вздернула носик, да мимо прошла. И правильно: опрятным нужно ходить, не как баран нерасчесанный.