Уоллас думал, что первой вспомнит Элле. Но, похоже, все о ней успел в бреду разболтать. Как о Рукоблудце, и о многом другом. Невывороченным, на самом дне остается только тот случай.

Он застал маму с мужчиной. Не с отцом, разумеется. С другим.

Столько лет прошло, но память по-прежнему избегает подробностей. Уоллас не хотел, Небесный Человек знает, так сильно он не желал заработать гнойник длиной в большую часть своей жизни. Он забыл бы, если бы мог. Но у него получилось лишь отчасти смириться.

Вспоминает, как вприпрыжку бежал в придомный сарай, тот самый, где хранились инструменты и утварь. В том числе удочки. Без лодки и сеток с ними можно было промышлять на реке, не выплачивая рыбацкую подать, – чем Уоллас и пользовался. Большую часть комнатушки занимало припасенное для скотов сено.

Он вернулся с учебы многим раньше обычного: уже в те годы кажущийся ветхим старик Востер Нотос схватил квакшину трясучку, и после молитвы за здравие мудреца ликующую ребятню распустили.

Ветер свистел в ушах, птицы пели любовные гимны, Уоллас вприпрыжку мчался домой, горным козликом прыгая по камням. Швырнул сумку с кожицами на порог и поскакал к сараю за удочками.

Открывшееся зрелище наотмашь ударило по лицу.

Уоллас как сейчас помнит кажущуюся сокрушительно огромной молочно-белую грудь матери, которую лапала чужая ладонь. Мужчина склонился так близко, как Уоллас никогда не видел отца. И делал то, о чем уже шептались приятели.

Стеклянные пуговички на блузке были расстегнуты, ткань сбилась на бок, открыв молочно-белый живот с нелепой точкой пупка. Ноги расставлены, ворох задравшихся нижних юбок открывал голые розовые колени и икры в легком пушке.

Почему-то больше всего Уолласа потрясло вовсе не постыдное зрелище развалившейся матери. Не ее немой ужас, широко распахнутые голубые глаза и круглый, будто нарисованный рот. А то, как она рванулась вперед, пытаясь закрыть собой мразь, спрятать любовника за своим худеньким телом.

Мужчина ей этого не позволил. Он гибко выпрямился, невозмутимо помог матери подняться, даже стряхнул с нее сено. Он не выглядел сколь-нибудь потрясенным случившимся. Покосился мимо остолбеневшего на пороге Уолласа, вроде, на рябых, цвета гравия кур, слоняющихся по двору. Похоже, мальчишка совсем его не тревожил.

У материного любовника оказалось отталкивающе красивое лицо. Совсем не такое, как у отца и у других акенторфских мужчин, гномов и людей, словно вырубленных из изъеденной ветрами породы, вырезанных из дерева или сляпанных из глины. Не имелось у него ни усов, ни бороды. Одежда была заношенной, чудного покроя и целиком черной.

Уоллас знал всех людей в Акенторфе. Этот ублюдок был чужаком.

– Ну как, уже научился складывать буквы? – Лучше бы просто ударил.

Вопрос выбил и воздух и мысли. За спиной любовника мамы лихорадочно застегивала последние пуговки.

– Хорошо, что он на отца не похож. Будет в вашу породу. – Подвел итог безбородый, внезапно шагнув навстречу.

Уоллас отшатнулся на ставших чужими ногах. Но мужчина будто ничего не заметил. Протянул руку в перчатке и положил ее на вихрастую голову. Даже сквозь кожу перчатки ладонь ощущалась холодной и тяжелой, словно бы неживой.

Под ее весом Уоллас тоненько всхлипнул от омерзения, затравленно косясь на разметанное по комнатке сено и висящие на гвоздях инструменты. Ненужные больше удочки мостились в углу. Обстановку сарая клеймом выжгло в памяти.

– Очень справный малец. – Гость болезненными щелчками выбил рваный ритм у Уолласа на макушке. Сжавшегося мальчишку оглушило эхо в пустой голове.

– Да… Правда твоя. – Растерянно прошептала мама. Но потом расправила плечи и знакомым, не терпящим возражений тоном затребовала. – Уолли, слушай меня. Не было здесь ничего. И никого не было. Что видел – молчи, и отцу не вздумай рассказывать. Иначе пожалеешь, клянусь. Ясно тебе?

Уоллас рвано кивнул и, не вытерпев, сорвался с места, убегая прочь со двора. Ему стало так горько и тошно, что хотелось очиститься, выкашлять наружу все внутренности.

С залитыми злыми слезами глазами он бежал, пока не споткнулся и не разбил в кровь колени. На правой навсегда шрамик остался. Штаны Уоллас порвал. Свернувшись в комок, он до заката плакал в высокой траве.

Обманывать не умел. Возвращаться домой не хотелось. Как смотреть в глаза родителям, было не ясно.

Он приплелся обратно уже в самой ночи. В горенке мама промыла ссадину рукодельным настоем, достала моток ниток и починила одежду. Она была печальна и похожа на собственный призрак.

Отцу Уоллас так ничего не сказал.

Он сутками бредит на теплой печи, под себя ходит жидким, неспособный пошевелиться. Тело по-прежнему спеленато в кокон тряпья. Чашку за чашкой древняя вливает в глотку тошнотворное пойло. К языку и зубам прилипли приторный вкус и маслянистая пленка.

– Мертвое к мертвым, живое – живым, конец к началу, а мясо к костям. – Говорит ему ведьма.

В ее опрятной, хорошенькой комнатке стоит смрад разлагающихся трупов. Воняют тела, туго примотанные бинтами к Уолласу. Разбухают, гниют и кишат паразитами. Воняет он сам, глядя на собственные кишки, зачем-то развешанные под потолком горенки.

Случается, старуха подходит и ласково гладит по перевязанной голове. А однажды заматывает глаза, оставив только рот для кормления.

Жирный отвар течет по щекам, впитываясь в бинты.

– Какой ты невозможный грязнуля, – ворчит старуха.

Уоллас булькает в ответ. Оставаться в сознании нелегко, под повязкой он скатывается во мрак полубреда. Ругнувшись, ведьма цепляет за нос:

– Всегда помни, для чего ты рожден, мальчик-дурак. – Не позволяя дышать, старуха сдавливает Уолласу ноздри, возвращает повязку на губы и жарко шепчет. – Конечно, я за тобой давненько присматривала, но ни разу не вмешивалась. Ты должен уметь сам за себя постоять. Все вы должны этому научиться. Иначе мужики превращаются в кроликов, понимаешь? А что я делаю с жирными и ленивыми кроликами?

Задыхающийся Уоллас мычит. От недостатка воздуха все внутри распирает, соображений никаких нет, ведьмины пальцы утаскивают куда-то в глубинные чертоги безумия. Там тоже растет Лес, прямо на гномьих костях.

– Ну что ты молчишь? – Обижается древняя.

Он хрипит, пытаясь продраться через заросли позвоночных столбов, ветки ребер и булыжники черепов.

– Ладно. Я их ем, ваши глупые кроличьи потроха. – Наконец, она позволяет дышать. Заодно сдвигает глазную повязку. – С тобой вовсе не интересно. Не умеешь беседой развлечь, веревочный ты перекатыш.

Уоллас только моргает. Древняя сжимает плечо, заставляя охнуть от боли:

– Не закрывай глаза, понял? На меня смотри. Понял, что говорю? Понял?!

Он давится сгустком мокроты, сладковатым, как ее забродившее варево. Тусклый свет из окна иссекает глаза.

– Каков подлец, а – щербато скалится ведьма. – Я готовлю колбаски из твоих кроличьих потрошков. Вон они, скоро созреют… Кстати, хочешь стать моим мужем?

Он снова моргает. Из правого глаза вытекает слеза.

– Мужем моим хочешь стать? – Быстро повторяет старуха.

Оторопевший Уоллас мычит, пытаясь уйти от ответа. Теперь он рад, что рот хорошенько завязан.

Вот такие вы все. Даже ты отказался. – Горько вздыхает хозяйка и отходит.

Уолласу становится страшно. Может, не-жених ей вовсе не нужен, потребит еще вместе с колбасами? Ради чего с ним таким утруждаться?

Поглощенный мрачными мыслями, Уоллас долго созерцает, как на перехлястине пытается навострить сеть паук. Огромный, размером с хорошую мышь, отъевшийся на лесных мухах.

Внезапно паук не удерживается и шмякается Уолласу на живот. Встряхивается, разворачивается. И прет прямо к глазам.

Горло точно перековало. Уоллас молча таращится на паука.

Ведьма грохочет утварью в дальнем углу, не должна ничего вовсе приметить. Но она в два шага пересекает просторную комнату и смахивает гнуса на пол. Паук улепетывает в подпечек.