Всякий раз, когда выбираешься ночью на мостик, можно сойти с ума от перепада масштабов: внутриотсечный микромир, где ты поневоле близорук, ибо ни одну вещь не рассмотришь с удаления больше трех метров, и вдруг - через десять ступенек вертикального трапа - взгляд вырывается в космический простор, перепрыгивает с Луны на Полярную звезду, с Альтаира на Вегу...

- Мостик! По пеленгу сто десять обнаружена работа самолетного локатора. Сила сигнала два балла. Метрист.

- Есть, метрист! Стоп дизеля! Все вниз! Срочное погружение!!

Древняя война рыб и птиц продолжается в рукотворном обличье тех и других...

Подводные лодки внедрены в бирюзовую толщу моря личинками смерти. Мало кто из прибрежных жителей подозревает, что их смерть вызревает в морских глубинах в стальных оболочках субмарин. Голубой пирог Средиземноморья, который так щедро кормил 300 миллионов европейцев, арабов, африканцев, заражен черными стальными коконами, как каравай личинками куколя.

Подводная лодка и самолет в истории техники почти ровесники. Последнему повезло больше. Кроме боевого применения, ему нашли множество мирных профессий. "Самолет научил нас двигаться по прямой, - утверждал Сент-Экзюпери. - Едва оторвавшись от земли, мы покидаем дороги, что сворачивают к водоемам и хлевам или вьются от города к городу. Отныне мы свободны от милого нам рабства, не зависим больше от родников и берем курс на дальние цели... Самолет - машина, но притом какое орудие познания!"

То же самое, только с большей горечью, можно воскликнуть и о подводной лодке: оружие, но какое орудие постижения праистоков жизни Океана!

Высота и глубина - суть два направления одной вертикали. У каждой высоты свой горизонт, у каждой глубины свой цвет.

Если "самолет научил нас двигаться по прямой", то субмарина открыла нам многоэтажность моря. Оно теперь так же эшелонировано, как и пространство над землей. Кто подозревал о "жидком грунте" - слоях с повышенной соленостью, на которых хорошо удифферентованные подлодки могут "возлежать", как на придонном песке или гальке? Кто знал о подводных звуковых каналах, о слоях акустической тени, о вертикальных волнах и многом ином, пока за дело не взялись специалисты по уничтожению подводных лодок?

Человек, не научившись толком жить под водой, великолепно умеет воевать в её толще.

Мы плывем, вторгаясь своими антеннами в ночной эфир.

В эфире полощутся грустные арабские песни. Чей-то гортанный голос говорит гневно, задыхаясь. Похоже, что у оратора за спиной винтовка и он только что вырвался из перестрелки. Не палестинец ли? А через одно-два деления на шкале - томный голос итальянки, снедаемой ночной южной скукой. А ещё дальше - хоральные перевздохи органов, биг-битовские ритмы, визгливый хохот тромбона... Средиземноморское человечество разгородило свои лазурные побережья пограничными столбами и радиочастотами. Эфир ныне - такая же ипостась государства, как и его территория, прибрежные воды, континентальный шельф. А все-таки он общий для всех, как и Мировой океан, ночной космос, дневное небо.

Эфир забит голосами, будто все дикторы мира собрались в одной комнате перед одним микрофоном. Восточный базар: скороговорка одних, ленивое пение других, бой барабанов...

Какая странная музыка! Она сплошь составлена из ритмичного, зловеще-глухого барабанного уханья. И только время от времени на мрачном фоне возникает грустное пение флейты. И снова долгая пауза, наполненная гнетущим буханьем и ожиданьем этой тонкой исчезающей мелодии, похожей на танец босых девичьих ног среди частокола солдатских сапог.

Это была музыка Ливана.

"Маяк" почти не слышен. Московская волна тонет в треске разрядов. По ионосферному прогнозу - сильная магнитная буря. Удалось разобрать только пять слов:

"...Засеяно шестьсот гектаров сахарной свеклы". Потом прорвалась песня Людмилы Зыкиной и быстро стала гаснуть - мы погружаемся, антенны уходят в воду.

У меня в каюте лежит папка с газетными вырезками, где идет речь о предложениях - их много! - вывести из зоны Средиземного моря все подводные ракетоносцы. Там же хранится и карта, вырезанная из "Лайфа". На ней помечены радиусы досягаемости баллистических ракет, которые нацелены на нашу страну с акватории Средиземного моря. Северная кромка зоны сплошных разрушений проходит по границе моей родной Тверской области и соседней, Владимирской. О том, как будет выглядеть удар из-под воды, поведал американский репортер в "Нью-Йорк тайм мэгэзин":

"Запускающее устройство смонтировано во вращающейся рукоятке, напоминающей рукоятку кольта 45-го калибра, только на этой ручке нет ствола. Вместо него к рукоятке прикреплен электрический шнур, который соединяет её с консолью ЭВМ. Рукоятка сделана из тяжелой пластмассы с насечкой для уверенного захвата. Электрический шнур выглядит как шнур обыкновенного тостера или утюга.

Для тренировок предназначена черная рукоятка, а для реальных пусков красная... Если это война, то вахтенный офицер объявляет: "Боевая тревога! Ракетная готовность". Если же это тренировка, то команда звучит: "Боевая тревога! Ракетная готовность. Тренировка".

Сообщение о действиях в чрезвычайной обстановке поступит от президента..."

- Мостик! По пеленгу... обнаружена работа самолетного локатора. Сила сигнала два балла. Метрист.

- Есть метрист! Стоп дизеля! Все вниз! Срочное погружение!!

Нечаянная радость. Вначале пришла радиограмма: "В вашем районе дрейфует полузатопленная шлюпка. Соблюдать осторожность при всплытии". А вслед за ней распоряжение - всплыть, подойти к борту танкера, заправиться водой и получить почту.

Письма! Ждет ли их ещё кто-нибудь так, как ждут подводники! Разве что зимовщики в Антарктиде, когда самолет задерживается на полгода... На подводные лодки корреспонденция никогда прямо не попадает. Мешки с почтой кочуют по всему океану, пока, наконец, чудом на какой-нибудь якорной стоянке, у черта на куличках, залетный тральщик или эсминец не передаст на ободранную штормами и обросшую зеленью подлодку экстренный семафор: "Вам почта".

Весть о почте облетела всех и сразу, и в отсеках воцарилось ожидание почти болезненное: что-то там дома... Предчувствия и предвкушения...

Ликовал кок Маврикин. Новость застала его в душевой кабинке, и теперь он радостно всем сообщал:

- Это я почту намыл!.. Это я!..

Из-под настила в первом Костя извлек свою трехрядку, развернул мехи, и под визгливо-голосистые удало-бесшабашные переборы в отсеке сразу повеяло деревенской гулянкой. А он сидит на торпеде, мичманский погон перехлестнут ремнем, гармошка на коленке, подбородок вскинут, взгляд сосредоточенно-отрешенный, точно и сам удивлен, что выделывают его пальцы. И флотская удаль в прикушенной губе. Ни дать ни взять - Садко в морском царстве... Эх, русский человек, тульская трехрядка! Вечером получили "добро" у старшего на рейде стать к танкеру. Из иллюминаторов осанистого судна торчат жестяные совки-ветрогоны. Жарко. Под высоким бортом колышется пронзительно синяя, словно спирт-сырец, средиземноморская вода.

Матросы на палубе танкера гражданские, и мы разглядываем их смуглых, длинноволосых - как инопланетян.

В первую очередь передали мешки с почтой. Я хлопочу возле них, как инкассатор на людном вокзале, ибо почту готовы растерзать прямо на палубе.

Ну, конечно же, в кают-компании уже начали рвать пакеты, и доктор раздает письма. Но это моя святая обязанность, и я затаскиваю все мешки к себе в каюту. Они забивают её доверху, так что мы с доктором едва в ней вмещаемся. Вспарываем тугие свертки суточной почты боцманскими ножами и потрошим их, словно рыб. Письма вложены между скрученными в трубку журналами, и мы выгребаем их дрожащими от нетерпения пальцами. Письма! Письма!! Письма!!!

Я рассовываю свои конверты по карманам, даже не прочитав толком - от кого. Только автоматом отбивает в сознании: "Не от нее... Не от нее... Не от нее..."