Молчание длилось двадцать лет. Для большинства из двенадцати человек это был срок, прожитый ими до рокового звонка аварийной тревоги.

Трудно представить себе человека, который после той кошмарной "автономки" в десятом захотел бы снова влезть в теснину лодочного чрева. А Поляков... Он так и не ушел с подводного флота. Более того, искушал судьбу как никто, испытывая глубоководные обитаемые аппараты - боевые батискафы. Фортуну тронула его храбрость, и она даровала ему мирную жизнь в тихой и благостной Гатчине.

Вместо эпилога

В конце концов "Хиросиму" притащили в родной Кольский залив.

В Москве и Питере бушевала весна, а здесь едва-едва повлажнел снег да дни чуть насытились солнечным светом.

Тех, кого не схоронили в море, погребли в Кислой губе, что на окраине Полярного, подальше от родного гарнизона, чтобы не смущать боевой дух уходящих в море экипажей. Так рассудили премудрые политработники...

Но сила отцовской любви и страдания была такова, что смогла растопить лед чиновного бездушия, смогла вырвать тело сына из вечной мерзлоты братской могилы.

Главстаршина сверхсрочной службы Александр Васильев был перезахоронен. Его положили на почетном месте - рядом с фронтовиками, павшими при освобождении псковского села.

Там, в штабных верхах, расщедрились и на орден. Посмертную Красную Звезду сына вручили Петру Васильевичу в военкомате. Да у него и своих их, фронтовых, было немало... И тут царапнули отцовское сердце. Оценили подвиг сына по неведомо кем составленной разнарядке: раз старшина - больше "Звездочки" тебе не положено. И это в пору брежневского звездопада, когда ордена летели направо и налево "в связи с... летием" и "за большие заслуги в деле повышения, укрепления, развития...".

Ну да спасибо и на том, что главную просьбу уважили...

Спасибо и на том, что не поспешили обвинить экипаж в аварии, в неправильных действиях, в плохой подготовке... Наградили даже тех, кто чином помладше, - Красной Звездой, кто постарше - Красным Знаменем.

Тайно схоронили, тайно наградили. И велели молчать. Засекретили все бумаги и документы, связанные не только с самой аварией, но и со всеми обстоятельствами грандиозной спасательной операции. Вот только не смогли засекретить матросскую песню о "Хиросиме", и пошла она будоражить сердца по кубрикам и казармам, отсекам и каютам:

"Автономке" конец, путь на базу домой,

Тихо лодку глубины качают.

Спит девятый отсек, спит пока что живой,

Только вахтенный глаз не смыкает.

О чем думал тогда, может быть, вспоминал Зов друзей или очи любимой.

Только запах чужой вдруг мечты оборвал

Газ угарный несет шлейфы дыма...

Те, кто спал, кто мечтал, и кто вахту держал,

По постам боевым разбежались.

А в девятом кто встал, кто услышал сигнал,

За себя и за лодку сражались.

Отзывается сердце на каждый удар,

Рядом гибнут свои же ребята.

И открыть бы, да нет, смерть войдет и сюда.

И седеют от крика в девятом.

Встаньте все, кто сейчас водку пьет и поет.

Замолчите и выпейте стоя.

Наш подводный, ракетный, наш атомный флот Отдает честь погибшим героям.

После того страшного пожара атомная подводная лодка К-19 получила на флоте прозвище "Хиросима" ...

Ни об одной трагедии нашего современного военного флота не написано столько, сколько о гибели атомной подводной лодки "Комсомолец". Впервые в истории освещения таких катастроф сказана почти вся правда о корабле, о людях, об их подвиге, об их спасении. Увы, правде этой не поверили, ибо она была сказана теми, кому уже перестали верить, - высокопоставленными официальными лицами. Не поверили, что на лодке был только один реактор, что его надежно заглушили, что на "Комсомольце" не было ракет, что норвежские вертолеты не могли спасти подводников... Тут все как в известной притче о мальчике-пастухе и волке... Слишком долго газеты славословили флот: "океанский, ракетоносный, атомный..." Слишком часто подобная правда жестко дозировалась, окрашивалась в псевдопатриотические тона. Друзья и знакомые после выхода в "Правде" моего очерка "У опустевшего причала" говорили при встрече: "Ну, это мы все читали. А теперь расскажи, как оно было на самом деле..."

Я стою на девятом причале - том самом, от которого уходила в свой последний поход печально известная ныне подводная лодка. Он все ещё пуст. Китолобые, острохвостые атомарины не спешат занимать его, как не спешат люди занимать опустевшие вдруг береговые кубрики поредевшего экипажа.

Фиорд извилист и размашист, будто росчерк Бога по сотворении земли. Величественная глухомань - столица атомного флота. Но небо сегодня здесь ниже, чем где бы то ни было. Гранит - чернее. Снег - мертвее...

"Будем верить..."

- Господи, как я не хотела, чтобы он уходил в этот поход!...

Ей было двадцать четыре - до сообщения о гибели лодки. Сколько же ей сейчас? После всего пережитого.

- Обычно я всегда его провожала. А тут не получилось: у Саши умерла мама. И он попросил меня уехать с детьми в Ленинград, побыть рядом с отцом.

Переживали они эту смерть оба мучительно. Ольга Сергеевна умирала в одиночестве, в реанимационной палате, перед самым Новым годом. Фронтовичка из медсанбата, она держалась мужественно и, чтобы не омрачать своим близким праздник, никого не позвала проститься. Саша был вне себя от горя. Командир корабля Ванин умудрился выхлопотать ему перед самой "автономкой" десять суток отпуска. Он приехал в Ленинград и очень боялся за отца, который после похорон едва переставлял ноги.

"Ну вот, - признавался он мне, - была мама, чувствовал себя ребенком. А сейчас такая пустота, что жить не хочется. Когда на мостике один стою, цепью себя привязываю... За борт так и тянет..." - "А мы как ж без тебя?!" - "Вот только вы и спасаете". - "Если ты не вернешься, нам тоже не жить..."

Вот в таком состоянии он и уходил. Да, ещё написал мне письмо, подробное, распорядительное, как завещание на двух страницах, и все по пунктам: "Детей береги, лечи на "фазенде" нашей (дом-развалюха), сетку на забор достать, маме камень поставить..."

Ушли они. А нам, женам, выдали набор "дефицитов": тушенка, сгущенка, чай, кофе... Мыла, правда, не было.

Ох, им многим не надо бы было уходить. У Смирнова, штурмана, пошаливало сердце. Он на берег собирался списываться. Ткач, боцман, переслуживал свой срок, жена просила - "не ходил бы", вопрос с жилищным кооперативом решался...

Каждый день я ждала беды. Каждый день гадала над любым пустяком: к счастью или к несчастью? Все приметы перебрала, какие есть. Ну прямо как старуха-ведунья стала.

11 марта Юленька, дочка, приносит большой казенный конверт со штемпелем войсковой части. Увидела - помертвела. Пока она ножничками "чик-чик", у меня сердце остановилось. Выпала открытка. Читаю поздравление с Восьмым марта от командира корабля. У них традиция такая была: оставлять на базе письма ко всяким праздникам. И слова такие душевные: "Спасибо вам, наши боевые подруги, за мужество ожидания..." А я села за стол и заплакала. Вот вам и все мужество...

Свекор утешает: "Что ж ты плачешь, глупая? Все хорошо". - "Дед, я же не знаю, как получают похоронки!"

Тогда, в субботу, я шила па машинке новые шторы. Работало сразу все и телевизор, и радиоточка. Саша всегда сердился на меня за это. Но сообщение о гибели лодки не услышала. Наверное, машинка шумела. Тут позвонила сестра свекрови. Дед снял трубку. Чувствую, в голосе изменился, все "да", "нет"...

"Дед, что случилось?" - "Нина звонила. Что-то после ремонта звонок не работает".

Вижу, запереживал: ходит, вздыхает, курит, кашляет... Наконец признался: "Нина сказала, какая-то лодка на Севере утонула". - "Но ведь их же много плавает! Почему именно наша?"

Я тут же позвонила тете Нине: "Что вы слышали?" Но она слышала только обрывок сообщения. Только положила трубку - звонок. Жена замполита первого экипажа: "Верочка, слышала сообщение? Василий Иванович обзвонил всех, мы думаем, что это ваша лодка". - "Но почему, почему наша?" - "По всем прикидкам так выходит - и торпедная, и атомная..." - "Все погибли?" - "Нет, есть живые". - "Что мне делать?" - "Мы считаем, тебе надо лететь".