– Нет, этого не произошло. К тому моменту наш народ уже был воспитан в духе нестяжания. Люди брали не больше, чем нужно.

– Отмена денег… Это разве понравилось вашим накопистам?

– Накописты… – затруднилась Инна.

– Концентраторы средств и материальных благ.

– А, поняла! По-нашему – «биз-нес-мены». Их у нас нет. Обществу они не нужны. Государству – тоже. И друг другу – не очень. Они были нужны только сами себе.

– И вы от них избавились?

– Да. Волей правителя при поддержке народа. Сами-то они не исчезнут. Сопротивлялись. Кроме самых умных.

– В таком случае, – нахмурился Танхут, – наше общественное устройство вам покажется нехорошо.

– Мы здесь всего лишь гости. Вы – хозяева.

– А не пытаетесь ли вы там, у себя, справедливости ради, изменить положение в других странах?

– Каким путём? Насильственно? Но мы осуждаем войну. Те страны время от времени воюют между собой. Одни богачи хотят отнять что-то у других. А мы можем воздействовать только примером.

– А если ваш пример не понравится правителям и богачам других стран? И они захотят силой произвести у вас перемены?

– О, мы не любим воевать, но умеем. У нас тренированная и очень хорошо вооружённая армия.

– У нас нет армии. Планета едина, воевать некому и не с кем.

– А ваши и без армии неплохо воюют, – улыбнулась Инна. – Атакуют только так… – И рассказала о высадке Рустама и Васи. Упомянула о красной курточке.

– Ты видел, о правитель, я тебе показывала снимок. Ты сказал «анфэ».

– Да, мы воспитаны в нелюбви к анфэ. Всё должно быть скромно и пристойно. Ваши люди нарядились слишком вызывающе.

– Так я и подумала… А у нас нет понятия «анфэ». Есть морально-нравственные запреты, но яркие цвета и звуки не отвергаются.

– У вас другой мир. Другая история… Хорошо, что вы одеты скромно. И хорошо, что вы приземлились в столице. В другом городе вас бы привезли к градоначальнику, а они в каждом городе разные. Все они, конечно, мои подданные, но планета большая, за всеми не уследить…

– Мы просим твоего содействия, о правитель Танхут, – поклонилась Инна, – в организации наших исследований. Мы должны встречаться и беседовать с разными вашими людьми.

– Вас свяжут с моей канцелярией. Я дам распоряжения.

На тихой и тенистой улице Мошенников жил немолодой сочинитель историй.

Жены у него не было – умертвилась. Старший сын навещал изредка, средний – часто. А младшего сочинитель не видел уже года четыре.

Старший сын, Вовш, был учёным-физиком. Его большая голова – лысая, остроконечная, перепоясанная очковой лентой, с торчащими поодиночке жёсткими щетинами – то и дело порождала диковатые идеи. Кое-что отец даже использовал в сочинениях. Он не так уж много понимал в физике. Но большинство идей сына казалось ему завиральными. Конечно, всякая гениальная идея в физике должна быть достаточно безумна. Но идеи Вовша были безумны не по-доброму.

Умная голова… – вздыхал отец. – Но дураку досталась.

А младшему, самому любимому, не досталось и умной головы. В ранней юности Афлюн поступил было на журналистику, но бросил учёбу на последнем курсе. Переметнулся в шоу-бизнес. У него был не то чтобы красивый, но громкий и резкий голос, хорошая дикция и идеальное чувство ритма. Он стал выступать на концертных площадках, в ресторанах, просто на перекрёстках. Собирались толпы… Он стал хорошо одеваться, щеголять серебряными и платиновыми кольцами, часто менять подруг. Одну сочинитель видел в окно: бесштанная, с длинными крашеными ногами… Сын поселился в роскошных апартаментах. За последние четыре года ни разу не навестил отца и не пригласил к себе. Телефонных звонков не любил. Подняв трубку и отозвавшись, через минуту начинал прощаться.

– Извини, отец, у меня гости…

То у него гости, то он сам в гостях, то едет в автомобиле, то приехал и готовится выходить на сцену, то делает срочный ремонт в апартаментах… Фантазия богатая. Холоден стал, как болотная поскакушка. Звонить ему – только душу морозить.

Как-то предложил:

– А давай переписываться по электронной почте.

– Умник! Как будто в разных городах живём.

В ответ раздались короткие гудки.

Отрезанный ломоть… Не удержал.

Но средний сын, художник, приходил часто. Много рассказывал. Приводил дочку. Вот уж с этим крохотным существом сочинитель по-настоящему отдыхал душой. Взять на руки, посадить на колени. Провести ладонью по тёплой шелковистой головке, послушать щебет…

– А дядя Вовш – нехороший! Он мою игрушку разбил. Кубик логический.

– Он нечаянно… – отвечал дед, испытывая робкую, опасливую нежность. Запретное, как и радость, чувство, нелюбимое Богом. Нельзя безоглядно предаваться радости.

Дети – всегда еретики, пока не начали учиться в школе. За такими зелёными веточками и общество, и власть, и даже блюстители молчаливо признавали право на ересь.

Отец девочки тоже был – еретик. Но никто не мог доказать этого. Кимон средствами графики добивался того, что картина начинала играть всеми красками натуры… Эксперты неизменно устанавливали, что художник пользовался только ахроматическими карандашами. Придраться было не к чему.

Еретические наклонности у него были наследственные. Отец-литератор в молодости начинал со светлых, добрых откровений, наполненных мечтой, любовью, верой в будущее. Но первый же издатель, известный Фанкон Яндес, к которому обратился молодой сочинитель, заявил: «Мы не сможем это продать». В толстом журнале «Время суток», прочитав первую страницу, литсотрудник с ходу припечатал:

– Слащавый бред!

– Я понимаю, понимаю, – поддакнул сочинитель. – Бред вы предпочитаете зловонный.

Он уже тогда заметил то, что сам называл дрейфом языка. К примеру, что в старинной литературе называлось, как и положено, красивым, давно уже стало «слащавым». Красота не заслуживала одобрения.

Собрав пару десятков отлупов, сочинитель озверел. И стал писать совершенно зверские вещи. Талант был, и литература позволила вырваться из нищеты. Его книги всегда хорошо продавались. В том числе и у того же Фанкона Яндеса, и у его родственника Сантима Яндеса.

Свои истории он не только выдумывал. Родовая память, семейные предания хранили много интересного. Он вёл род от чудом спасшегося баронского слуги. Зверь вместо слуги загрыз господина. Слугу никто не осудил: он был безоружен.

В детстве будущий сочинитель услышал эту легенду от деда, который передал ему рассказы своего деда… «Зверь беспощаден и неуловим. Днём он искусно прячется, отлёживается, а ночью в лесу он подобен лунному блику на стволе дерева. Даже самые искусные и отважные охотники неспособны выследить Зверя. Лапы его источают горький нектар, от которого следы тут же расплываются. Кал его газообразен, отходит бесшумно. Зверь молчалив. Лишь в момент броска он издаёт короткий яростный взрык. И становятся видны его зубы и когти. Да ещё когда разрывает жертву. Куски пожираемой плоти мгновенно тают в его теле…»

Иногда начинали пропадать селяне, ходившие в лес за хворостом или за ягодами. Это означало, что Зверь стал пошаливать и средь бела дня. Тогда барон, живший в ближайшем замке, на закате солнца опоясывался тяжёлой кавалерийской шпагой, садился на жереба, брал с собой провинившегося слугу и ехал в лес. Зверь разрывал слугу, а господин в это время поражал хищника.

Но предку невероятно повезло. Зверь бросился не на мелкого и тощего слугу, а на дородного хозяина. Прокусил ботфорт, впился в колено и стащил всадника с седла. Все знали, что пытаться выручить схваченного Зверем бесполезно…

…С годами сочинитель всё острее чувствовал агрессивность окружающего мира. Эта агрессивность начинала ощущаться и изнутри. Он знал в своём теле несколько заложенных фугасов. И было совершенно неизвестно, когда какой из них рванёт и убьёт. Он вырос в бедной семье. Единственным «наследством» стали болезни, которыми страдали отец и мать. Сейчас, к старости, они прорастали в теле сочинителя.