Светлана Пикта Родилась в городе Камышине Волгоградской области, детство провела в Донецке, впоследствии переехала в Киев, откуда вынуждена была бежать в 2018 году из-за громкого дела – травли со стороны неонацистов из-за отказа сдавать вещи на АТО и за попытки вернуть русский язык в программу школы, где учился ее старший сын. Поэзией начала заниматься в 19 лет, испытала различные влияния от верлибристов Айги и Джангирова, поэтического языка Андрея Платонова до поэтов русского рока и церковнославянской литургической поэзии. Сейчас проживает в городе Ярославле, занимается журналистикой. Путешествие из Парижа в Вёшенскую Гвозди сидят в заборе тихо, как партизаны, Звезды пылятся в небе молча и одиноко, Где-то в селе Париже – нищие парижане, Плачет над ними месяц тучно и сребророго. Папа ведет машину. Тащится «запорожец» По задонецким дырам, шолоховским станицам. Словно зверьем, с дороги содрана сажа-кожа, Крепким питьем и солнцем разворотило лица: «Кто у вас у Парижу? Да, кругаля вы дали Знатного. Вам на Вёшку? Вот же она, дорога! Это мои внучата. Это мои медали. Сколько на наши дали за вашего носорога?» Фары просветят насквозь травы кривых обочин, Пыльной полыни кости как на рентгене видно, Сонное в травах царство жаворонков и прочих Охнет, вспорхнет и гаснет, сыпясь метеоритно. Звезды засели в небе крепко, как партизаны, Русские звезды знают, только сказать не могут: Ждут парижан хиджабы, тихие рамазаны… И полумесяц плачет тучно и сребророго. Места для инвалидов Над пустынным полустанком серый ветер в синий парус, вечереет, холодает, трепыхается, болит; Скоро будет стук железный, и телеги, и копыта, а пока на полустанке только я да инвалид. У него глаза как блесны и крючков зрачки острее, в бороде насмешки, крошки, папироска на губе. Разве он похож на брата? У него под лавкой голубь, в спину серый ветер-гопник все наглее, все грубей. Я не жалобная книга – негоревшее полено, умирающее поле, неприкаянный мешок, Благородные порывы, перепуганные рыла, переломанные копья, замечательный стишок. Над пустынным полустанком серый ветер затихает, синий парус, опускаясь, накрывает с головой И меня, и инвалида. Приближающийся грохот. «Ты, сестра, его не бойся, ты не бойся, Бог с тобой». «Дождись весны…» Дождись весны: Весной так буйно заживают раны Травой в оврагах, Гнездами в траве. Чертополох, сурепка, хмель
Земля везде одна и та же – соленый пот, удушье слез. Война и там и здесь вовеки, где человек родился, рос. Бродила я в своих просторах, ты колесил, где только мог, Мы видели одно и то же: сурепка, хмель, чертополох. Местами общими, пустыми – обетованная земля, Когда ты травами густыми все исходил, куда нельзя. На дне, в аду – как под забором! – растет трава — и хоть бы хны. «Не веря воскресенья чуду, по кладбищу гуляли мы». Ах, Эвридика, как могла ты, ведь я готов был сгинуть сам… Так Осип целовал Марину в болота глаз, изгибы ран, Так хорошо и так надсадно на кладбище гулялось с ней. «Где ни была бы моя Ева…» – нет этой повести грустней. Оставь, пожалуйста, хоть что-то: полвздоха, полуразговор! Открой мне как-нибудь, намеком – к чему терпеть весь этот вздор: Бессонниц пытки, нищебродство и грязный суд чужих людей, Когда мне в ноги поклонились чертополох, сурепка, хмель. 2017–2020 гг. Видения ноября Увидев чертей равнодушные рожи, Ноябрь с ножом подошел, как Рогожин, Он долго стоит, не дыша, в изголовье. В нем волчья душонка и сердце коровье. Ну что же ты медлишь? Какой еще муки Ты ждешь от меня, очумевшей от скуки? Ноябрь, ты – темень подъюбочных кружев, Ты скучен, ноябрь, уйди, ты не нужен. Вот князь мой на тройке, мой сахарный холод, Он близок, но, Боже, как путь его долог. Любви его чаша плеснется и минет: Мой князь не меня, но убийцу обнимет. Однокурсник А помнишь эти цепи на холме, Где Исторического серые колонны? Лаваш и сыр, бутылка каберне, И нам с тобой плевать на все, что кроме Верлибров ненаглядного Айги, Тоски по Небу, блеска слов и песен… И от Днепра хотелось нам к Оби, Нам киевский простор казался тесен. А помнишь ли березок молоко — В бору сосновом роща, словно ферма? Как хорошо, что наше рококо Барочной не усугубилось скверной, Что мы друг другу больше, чем никто, Уже (о Боже!) двадцать лет, Сережа, И этот жизни легкий завиток Ни быт, ни брак, ни тлен не искорежат. Иуда В тот самый день, в тот изумленный вечер, В тот страшный миг при омовенье ног Один из них тяжелые увечья Понес, как будто вынести не смог Его Любви, что так давно ловила И так, и эдак, и из-за угла И вот сошла внезапно, как лавина, И вдруг вся разом под ноги легла… Не знавший с детства ласкового слова (Расчеты серебром предпочитал), Что вдруг простят, полюбят – злого, злого! — Не ожидал, никак не ожидал. Ему Учитель ноги омывает, Все тайны мира отдает за так, А в нем душа от страха остывает, Отстукивает сердце свой затакт. Он встал, он побежал, он обезумел, Он темноту неистово глотал, Он не хотел. Но так привычно – умер. Вернулся. Побледнел… Поцеловал. |
