Сделав главное дело, Олара задумалась о золоте. Грабить мертвых было скверной приметой по вере местного народца. Она же знала другую примету, куда верней и куда дурней – остаться в чужом краю без денег. Так что царю-мудрецу придется поделиться. И пусть у него хватит мудрости принять такую судьбу.

Олара задумалась, что брать. Драгоценные чаши, ожерелья, каменья были дорогими, но слишком уж приметными. Она ограничилась парой связок старинных монет. Они имели отверстие в середке, через которое соединялись, да не прутиком, как поступала с медяками местная беднота. В царскую усыпальницу уложили золотые монеты, скрепленные серебряными цепочками тонкой работы.

Возможно, старинные деньги вызовут подозрения и вопросы, но лучше так, чем пытаться продавать драгоценности, крупные рубины или алмазы, лежащие тут же. Брать камни Олара не захотела. Мало ли кто обыщет её мешок. Та же городская стража жилы из неё вытянет, чтобы узнать источник такого богатства. Монеты же не будут смотреться чрезмерно.

Будь она не одна, наступил бы самый острый момент. Компаньоны начали бы примеряться, как бы уменьшить число долей, на которые будет делиться добыча. Как это бывает, Олара видела лишь однажды, но запомнила навсегда. Их было четверо, считая Олару и старого Тугага, того самого вора, что научил её приёму с птичкой. Двое их сотоварищей решили не делиться со стариком и девицей, да не рассчитали сил и сами померли. Можно поспорить, что удайся им убить Тугага и Олару, следующей мыслью стало бы, что два дольщика тоже слишком много и проще всего делить на одного. Впрочем, пайщикам не довелось выяснить, кому из них улыбнется удача. Оба приняли смерть от руки старого Тугага, старость которого значила больше опыт, чем немощь. Будь ссора между ним и Оларой, женщина не поставила бы на свою жизнь и половинки сухаря против всего Закатного Улуса.

Тогда её спасло лишь то, что Тугага верно прочел её характер и устремления. Ей были нужны свитки. На золото в погребальной камере она смотрела, как на пустое место. Так что все богатства захоронения достались старому вору. На прощание старик дал её несколько советов по своему нелегкому ремеслу.

– Ты, дева добрая, – сказал вор. – Если надумаешь новое дело в наших краях, вспомни о старом Тугага. А уж я помогу по совести.

Сейчас Олара не отказалась бы от такого подельника, да остались те края далеко на западе.

Закинув мешок за плечи, Олара взяла клетку и двинулась на выход. Предстояло тащить эту пичугу до ближайшего оазиса, где её можно будет выпустить. Сделать это в пустыне – все равно, что свернуть шею, пропадет птичка. Бросить клетку внутри гробницы, Олара не смогла. Оставить живое дыхание умирать в одиночестве посреди песка и камня, было выше её сил.

Прибыв в Минидпарат, Борвин, великий князь Лубравский, поспешил на прием к хакану. Окружала его свита, в которую входил и наследник Гарвин.

Княжич по малолетству посещал Минидпарат впервые, и все ему было в диковинку. Город возведен из камня. Да и откуда взять строевой лес в степи? Вокруг не имелось стен. Да и зачем укрепления в державе, не знающей усобиц? Улицы оказались прямы и широки. Это удивило сильней всего, и Гарвин решил по возвращению в Лубраву расспросить хрониста, как самого грамотного. Он мог знать, почему так вышло, что лубравские улочки узки и кривы, а минидпаратские прямые и широкие.

Прием у хакана тоже впечатлил юношу. Роскошно одетые стражники, тьма важных придворных и иноземных гостей. Он впервые увидел людей с черной кожей и чужеземцев желтого цвета. Во дворце пели диковинные птицы и были устроены особые чаши, в которые пускали струи воды, это называлось фонтаном.

Хакан тоже поразил княжича, но не в хорошем смысле. Тот оказался тучным мужчиной с нечистой кожей и мутными глазами. Не таким Гарвин представлял себе владыку обширного края.

Они с отцом прошли меж двух очищающих огней. Хоть и поклонялись степняки небу, но мысль западных народов об очищении пламенем, которого боятся духи, им понравилась и прижилась. Поэтому всякий, идущий к хакану должен был очиститься.

Приближаться к владыке пришлось на коленях, как заведено у курбеков для всех вассалов.

– О, великий хакан! – почтительно обратился к повелителю Борвин. – Страшное несчастье постигло всю землю Любскую!

Хакан шевельнул пальцами, показывая, что слушает и велит говорить.

– Боги помутили разум жителей! – продолжил князь, не поднимая глаз выше живота хакана. – В городках малых побили твоих мытарей. Насмерть побили.

Гарвин, пользуясь тем, что все внимание приковано к его отцу, нет-нет, да и бросал взгляд на владыку Закатного Улуса. На того новость об убийстве сборщиков выхода впечатления не произвела, а вот беклярбек Миду, правая рука хакана во всех делах денежных и военных, недобро сверкнул глазами.

– Не наказывай своих неразумных данников гневом своим, великий хакан! – просил Борвин. – Просим мы тебя о милости. Дозволь мне самому покарать виновных! Дозволь мне самому собирать выход для тебя и доставлять в Минидпарат! Да не потревожат тебя столь мелкие заботы! От нас же прими эти скромные дары в знак нашего уважения к твоей мудрости!

При этих словах Гарвин открыл ларец, что держал в руках и извлек из него диковину – железного соловья в клетке. Он поставил игрушку на пол и нажал на шпенёк, торчащий сбоку. Птичка, изделие мастеров из далекого Гугенгрома, принялся щебетать. Глаз княжич поднять не мог, поэтому от него укрылась реакция хакана, но придворные зашептались одобрительно. Стоил соловей немилосердно, но здесь нужен был особенный подарок. Поразить владыку Закатного Улуса оружием, утварью или тем более конями они бы не смогли.

– О, великий хакан! – подал голос беклярбек. – Позволь мне спросить об этом деле!

Видимо, повелитель дал знак, потому что Миду продолжил.

– В каких землях побили мытарей?

– В княжествах Друбинском и Доброцком, великий беклярбек, – ответил князь с готовностью.

В Великом княжестве Лубравском мытари делали свое дело ладно. В Великом княжестве Ярицком, самом близком к Улусу – тоже. Ярице был смирен и послушен, потому что лежал первым на пути курбеков в земли любские, хоть в Великое княжество Друбинское будет путь, хоть в Лубравское. А в Доброцкое княжество курбеки не ходоки. Идти пришлось бы далеко в леса и в болота, где летом слякотно, а зимой голодно. И нет простора степной коннице.

Вот на эти два обстоятельства, порядок в Лубраве и труднодоступность неспокойного Доброце, и уповал князь, когда просил дать ему обязанность собирать выход с Любских земель. Да к тому же, на северных и восточных границах Улуса неспокойно. Не с руки хакану отправлять войска и силой приводить к покорности любские княжества. Как только получил Борвин весть об избиении мытарей, тут же поехал в Минидпарат, чтобы первым рассказать хакану и успеть предложить себя, как сборщика выхода. При отце Борвина случалось уже побоище мытарям курбекским. Прислал тогда хакан отряд немалый, чтобы в ум привести ослушников. Разор от того похода был великий, повинные городки так и вовсе вырезали до последнего человека, и Ярице опять пожгли, хоть там мытарей пальцем не трогали. Раны с тех пор затянулись, и люд снова бунтовать потянуло. И ведь велик тот выход, по чести говоря, ибо двадцатая доля со всего отправляется в Улус. В неурожайный год это может и к голоду привести.

Бросив в очередной раз осторожный взгляд на хакана, Гарвин подивился – владыка глядел на своего беклярбека, будто спрашивая мнения. Но не как смотрел Борвин на своих воевод, скорее так бояре искали ответа в лице князя, когда предлагали сомнительный план.

Полно, подумал Гарвин, немедля опуская глаза. Да кто же правит Улусом, хакан или беклярбек его?

– Да будет так, – молвил, наконец, человек на троне. – Да будешь ты, князь, головой отвечать за сбор податей с земли любской. Если не осилишь, не обессудь.

Князь с наследником стали отбивать поклоны и отползать, как было принято в Улусе, пятясь.