Итак, мы оказались на третьем этаже. В класс Фёдоровой заходить по-прежнему не хотелось, и Лёша предложил нам поглядеть на картины, что только вчера повесила на стене Дарья Алексеевна (очевидно, некоторые она привезла из отпуска). Мы с радостью поддержали эту идею.
На картинах были изображены, в основном, пейзажи. Но встречались и батальные сцены, и морские просторы, и портреты известных личностей. Рядом с ними висела деревянная табличка, уверявшая, что их авторы – прославленные художники, некоторые произведения которых можно увидеть, например, в «Эрарте»[13].
В картины мы вглядывались очень внимательно, пытаясь понять весь тот глубокий смысл, который в них заложили художники. Особенно скрупулёзно вглядывался Саня. Его лицо в такой момент выражало собой как одухотворённость – неотъемлемую составляющую диалога с искусством, – так и глубокий анализ, свойственный всем субъектам практически любого вида познания. Картин всего было девятнадцать, и для того, чтобы досконально осмыслить каждую из них, нам требовались определённое время и соответствующий духовный настрой. Но проницательность, помноженная на восхищение, и начальная духовная осведомлённость, помогли нам достаточно глубоко проанализировать увиденное. Мы словно связались с мыслями художников, создававших эти картины…
Процесс духовного насыщения был закончен, и мы подошли-таки к кабинету литературы. Опоздание было уже довольно большим, и мы все – Костя, Саня, Люба, Карина, Миша, Женя, Даша, Вика, Лёша, Арман и я – прекрасно понимали, что Фёдорова, увидев нас, начнёт рвать и метать – по крайней мере, на 90 % мы были в этом уверены. Тем не менее, такого страха, как если бы мы шли к Бандзарту или Чивер, или – ещё хуже – к Барнштейн (правда, по счастью, мы к ней не ходим), у нас не было. Но кто-то должен был шагнуть первым, и этим кто-то не мог быть некто другой, кроме Кости. Самое интересное, что никто, даже Таганов, ещё не озвучил на пробу хоть сколько-нибудь правдоподобную отмазку. При этом, вешать Фёдоровой лапшу на уши вроде бы тоже никто не собирался, ибо уровень нашей общей наглости и так уже давно превысил допустимый предел. Ведь согласитесь, что опоздание на десять минут при общей продолжительности урока в сорок пять минут – это по меньшей мере крайнее неуважение к преподу, и мы, как ни странно, это хорошо осознавали. Поэтому совершенно ни к чему было заходить за край. С другой стороны, сказать Фёдоровой, что «мы просто ели, оттого и опоздали», было бы глупо. Во-первых, для этого была перемена, причём самая продолжительная – аж двадцать минут, а, во-вторых, прошло уж слишком много времени после неё. Неужто мы все тридцать минут ели? Ну, допустим, что полвремени ели, а затем смаковали – типа радовались послевкусию, делились впечатлениями о еде, как это когда-то было в пиццерии, и т. п. Но это ещё глупее.
Был вариант сказать, что нас задержала Дарья Алексеевна, – мол, «объясняла нам сценарий дня учителя, мы долго спорили, не могли прийти к консенсусу – вот и вышло такое громадное опоздание», но … тут на нас нападала совесть. Всё-таки Дарья Алексеевна была любима всеми, а потому подставлять и вмешивать её во всю эту хреновину никому не хотелось. Вот если бы нас задержала Гареева или Никанорова…
Про картины и думать было бессмысленно. Окружать себя ореолом духовности в данной ситуации означало подвергнуть себя под дикий унизительный смех. Ну а вариант с тем, чтобы вообще прогулять литературу – то есть по полной программе, – казался нам, несмотря на весь вакуум нормальных отмазок, не самым лучшим. Нет, конечно, теперь мало что могло помешать нам пропустить всю литературу – и, наверно, это было бы логично. Но вот что нам потом за это будет?.. Ох, горький опыт подсказывает, что ничего хорошего. Если уж десятиминутное опоздание может стать для нас роковым…
Вот такая складывалась ситуация. Не имея толком ни одной подходящей причины, мы должны были как-то выкручиваться. Очевидно, теперь уже спасти нас могла только импровизация – возможно, переполненная лишними подробностями и деталями, возможно, почти неправдоподобная, возможно, напротив, гипербанальная, а, возможно, сумасшедшая… Сумасшедшая – та, на которую способен один на миллион.
– Попробуем изъясниться, – сказал Костя, и открыл дверь кабинета, и первым зашёл внутрь. Следом зашли и мы.
Фёдорова в этот момент стояла, лицом обратившись к классу, и говорила что-то о «Гранатовом браслете». Наверно, она бы сильно изумилась, когда б увидела, как спокойно, гордо и по-хозяйски мы все зашли в её кабинет. Прямо как высокоуважаемые в обществе леди и джентльмены.
Через десять секунд Фёдорова заметила, что взгляды сидящих направлены уже не неё. Она обернулась и увидела нас – одиннадцать человек, стоящих всей группой у доски. Разумеется, начались вопросы «Где вы были?», «Почему опоздали?» и «Что всё это значит?», и, разумеется, отвечать на них взялся Костя.
– Татьяна Анатольевна, – начал он, – сегодня мы опоздали, потому что произошёл казус – совпало очень много обстоятельств, – Костя говорил полуиронично. – Вроде ещё Лев толстой говорил, что событие может произойти только в том случае, если совпадёт миллион обстоятельств. Вот у нас так и случилось…
– Постойте, Таганов, – остановила его Фёдорова. – Толстой имел в виду крупное историческое событие – например, войну, революцию. Вы же сейчас сравниваете войну с опозданием, и, на мой взгляд, это далеко не самое удачное сравнение, – строго заключила она.
– Согласен, Татьяна Анатольевна, – продолжал Костя, – но ведь для того, чтобы случилось опоздание, а тем более десятиминутное, требуется тоже немало причин. Их, конечно, будет не миллион, и не сто тысяч, но несколько штук точно найдётся.
– Что вы говорите? Назовите хотя бы десять, – с хитринкой на лице потребовала Фёдорова.
И вот тут она попалась! Костя без труда назвал ей даже больше причин, причём причины эти были самые разные: очереди в столовой, разговор с учителем, мысли о сознательном опоздании, мысли о прогуле, встреча с другом, долгое переваривание пищи, затем смакование её, размышления об уроках, ненависть к предмету, думы о жизни, прекрасные картины в рекреации, скука на литературе, общая хандра, желание выпендриться и т. д. Конечно, Костя импровизировал, придумывая самые дикие и смешные причины, но он не выделил ни одну из них в оправдание нашего опоздания, а заодно легко ответил на хитрость Фёдоровой.
– Ну хорошо, – сказала она. – Допустим, что вы столкнулись с невероятными обстоятельствами, причинами и нежеланием идти на мой урок. Но ведь вы делали это сознательно. Вы сознательно решили сократить себе время литературы, что, кстати, с успехом продолжаете делать и сейчас. Не так ли?
– Так-то оно так, – отвечал Костя, – но, может быть, наше желание отрезать часть от урока литературы относится к бессознательному? Это же по Фрейду!..
Теперь уже Татьяна Анатольевна была поставлена просто в тупик. Вряд ли она поняла то, о чём ей сейчас сказал Костя, но, впрочем, она, наконец, решила перейти ближе к делу:
– И всё-таки, Таганов, может быть, вы скажете, отчего вам так не хотелось идти на урок литературы? И почему вы подговорили опоздать такую большую группу людей? Что, личная антипатия ко мне? – язвительно спросила Фёдорова.
– Да нет. Никакой личной антипатии нет. Замечу, что и подговаривать я никого не собирался. Я вас подговаривал? – он обратился к нам.
Мы, конечно, помотали головами.
– Опоздание произошло не только по моей воле, – заметил Костя.
– Тогда по чьей же? – с любопытством спросила Фёдорова.
– По общей, – спокойно ответил Костя. – Отвечая же на ваш предыдущий вопрос, … литература мне, по правде, никогда не нравилась. А слушать о «глубоком смысле “Гранатового браслета”» мне, честно, неинтересно. Уж простите меня.
– Но почему? Почему вам так не нравится «Гранатовый браслет»? – задёргалась Фёдорова. – Объясните же!
Вот тут началось самое интересное, ибо Костя без всяких удивления, беспокойства, стеснения и боязни начал своё изъяснение. Замечу, что класс, и так уже возбуждённый, и заинтересованный, и поражённый прежними словами Таганова, вряд ли мог ожидать, что он скажет дальше.
