— Не помните, в тот год, когда колодец закрыли, гости в Ярское ни к кому не обещались? — ухватившись за неожиданную мысль, спросил Антон.

В избу вошла старуха, загремела у печки ведром. Она услышала вопрос и опередила гладившего в раздумье лысину Кузьмича:

— В Ярском гостей из всех волостей. Летом у нас благодать, из разных городов сродственники на отдых съезжаются.

— А такого не было, чтобы пообещал кто приехать и не приехал?

— К нам все приезжают. До райцентра — поездом, а оттуда в Ярское на машинах. Правда, автобусы к нам не ездят, зато грузовиков и легковушек попутных много… Чего к нам не приехать-то?..

— Ну, да! Вон к Агриппине Резкиной внук Юрка сколь годов обещался приехать, — ехидно ввинтил Егор Кузьмич. — И до сей поры едет.

— Эко, че, старый, вспомнил! Внук — отрезанный ломоть. Чего ему у старухи делать?

Узнав, что Резкина живет неподалеку от Стрельниковых, Бирюков собрался идти к ней, но Егор Кузьмич запротестовал. Ободренный разговорчивостью и, видимо, хорошим настроением своей старухи, он заметно осмелел:

— Стол бы, Андреевна, накрыла, что ли. Гостю, по сибирскому обычаю, перекусить полагается.

Антон стал отказываться. Старуха обидчиво посмотрела на него:

— Или мы нелюди какие? Думаете, ежели старики-пенсионеры, то и на стол подать нечего?

Егор Кузьмич засуетился по избе.

— Не стриги ногами! — прикрикнула старуха. — Без твоей помощи соберу что надо.

Из русской печи она достала чугунок с наваристой похлебкой, поставила перед Антоном большую миску мяса, затем крупными ломтями стала нарезать свежий хлеб. Управясь с хлебом, оглядела стол. Подумав, неторопливо открыла дверку посудного шкафа и достала оттуда пол-литровую банку домашнего клубничного варенья к чаю.

— Особого угощенья у нас нет, но чем богаты, тем и рады, — сказала она и первый раз в присутствии Антона невесело улыбнулась. — К нам-то со старым некому приезжать. Безродные мы, всю жизнь вдвоем, оттого и грыземся.

— Андреевна у меня — золото! — оптимистично воскликнул Егор Кузьмич.

— Коли б не гость, я озолотила бы тебя, — с усмешкой проворчала старуха.

От Стрельниковых Бирюков ушел под вечер. Хотел сразу пойти к Резкиной, но за околицей, у Потеряева озера, слышался звонкий разнобой ребячьих голосов. Чтобы проветриться, Антон пошел к озеру. Ребятишки, отчаянно брызгая друг друга водой, купались. Озеро было широким и длинным. Где-то посередине чернела низкая полоска острова, закрывая расположенную на противоположном берегу Березовку, в которой Антон родился и вырос. «Интересно, доплыл бы я теперь до острова?» — подумал Бирюков и, расстегнув пиджак, сел на пахнущий разнотравьем берег. Вспомнилось, как в детстве вот так же целыми днями не вылезал из озера, а мать, чтобы не плавал далеко от берега, почти каждый раз, уходя утром на работу, пугала холодными родниками, которые судорогой сводят руки и ноги. Таких родников в озере действительно было много.

Бирюков лениво перебирал в памяти болтовню Егора Кузьмича. Пока сидели за столом, старик вспоминал что попало, охотно «давал разъяснения», однако под всяческими предлогами избегал ответа на вопрос, почему именно тринадцатого сентября он ушел на пенсию. «Ну да узнаем рано или поздно», — подумал Антон, поднялся, застегнул пиджак и пошел к Агриппине Резкиной.

Резкина — низенькая полная старушка — встретила настороженно. Почти полчаса Бирюков толковал с ней на разные житейские темы, прежде чем она прониклась к нему доверием. Мало-помалу Резкина разговорилась и рассказала, что «унучек Юрка служил военную службу коло самой Японии, на острове Сахалине».

— Письма от него часто получаете? — спросил Антон. — Приехать к вам внук не обещался?

— Денег я ему не дала, — призналась Резкина. — Юрка мотоцикл с люлькой хотел купить, а я пожадничала. Ругаю теперь себя, да что поделаешь. Обиделся унук, с тех пор и писать перестал и домой не едет. До службы-то Юрка со мной жил, родители его рано померли.

— У вас писем не сохранилось?

— Где-то на божничке последнее письмо лежало. Сама я неграмотная. Слышка каждый раз мне читал, он тогда письмоносцем работал.

Старушка подошла к нахмурившейся в углу избы темной иконе, достала из-за нее серый от пыли конверт и подала Бирюкову.

— Вот такие все письма унучек слал. На месте почтовой марки печатка чернильная треугольничком поставлена, — пояснила Резкина. — А счас уж какой год ни слуху, ни духу не подает. Хочу в розыск послать, да все не соберусь упросить кого, чтобы написали куда там следует.

«Матросское» — прочитал на треугольном штампе Бирюков, быстро взглянул на адрес отправителя и почувствовал, как от волнения кровь прилила к лицу. «Резкин Юрий Михайлович», — было написано пониже номера войсковой части. Письмо, начинавшееся трафаретно «Во первых строках…», занимало тетрадную страничку. Резкин писал, что служба кончается и через несколько дней он полностью станет гражданским. Упоминался и мотоцикл: «А денег ты зря, бабуся, пожалела. Привез бы я отсюда новенький «Урал» с люлькой. В Ярском таких мотоциклов днем с огнем не сыщешь, а здесь имеется возможность купить. Да ладно про это — на бабку надейся, а сам не плошай. Заработаю, тогда и куплю». Письмо было отправлено 1 сентября 1966 года. За тринадцать дней до того, как тракторист Столбов достал из культстановского колодца дохлого кота.

Дом Чернышева стоял в центре села, рядом с клубом. Добротный, под шиферной крышей, он выделялся среди других таких же домов ярко-зелеными резными наличниками. Видимо, предупрежденная о приезде сотрудника милиции, жена Чернышева — полнеющая, но моложавая на вид — встретила Бирюкова гостеприимно, как давнего знакомого.

— Екатерина Григорьевна, — подавая руку, отрекомендовалась она и провела Антона в приготовленную для него комнату.

Никелированная кровать, застланная узорным покрывалом, письменный стол с высокой стопой фотоальбомов, этажерка, плотно забитая книгами, да крепкой работы стул составляли всю обстановку комнаты. На одной из стен висела почти метровая фотопанорама села, на переднем плане которой был запечатлен дом Чернышевых.

— Сын снимал, — пояснила Екатерина Григорьевна, когда Антон с интересом стал рассматривать фотографию. — Институт недавно закончил, в Новосибирске живет.

Сам Чернышев, с утра мотавшийся на «газике» по колхозным полям, вернулся домой поздно. Гремя во дворе рукомойником и шумно фыркая, долго отмывался от пыли и так же долго растирал полотенцем обнаженное до пояса мускулистое тело. Пригладив ладонью седой ежик волос, он надел рубаху и повернулся к вышедшему на крыльцо Бирюкову:

— Пошли ужинать. На утренней зорьке сегодня окуней наловил. Григорьевна приготовила. В озере у нас добрые окуни водятся.

После ужина Маркел Маркелович зашуршал газетами. Выписывал он их много. Антон тоже было развернул газетный лист, но желание поделиться своим успехом не давало покоя. Чтобы не отвлекать Чернышева, Антон ушел в отведенную ему комнату. Постояв у открытого окна, сел к столу и принялся листать альбомы с хорошо отпечатанными фотоснимками. Сын Маркела Маркеловича умел фотографировать почти профессионально. Большинство снимков были сделаны в школьные годы: ребятишки в классе за партами, купающиеся в озере — вон даже полоска острова на горизонте видна, в поле с лошадьми, у трактора в каких-то механических мастерских, с рюкзаками на привале, видимо, в туристском походе. На одном из снимков, чуть припав на правую ногу, позировал коротко стриженный крепкий парень. Щурясь от солнца, он выставлял в улыбке ровный, с едва приметной щербинкой, верхний ряд зубов. Бирюков впился в фотографию — сквозь легкую, похоже, нейлоновую рубаху отчетливо просвечивали полосы флотской тельняшки.

— Кто это, Маркел Маркелович? — спросил Антон, выходя из комнаты и показывая снимок Чернышеву.

— Сынов одноклассник, — взглянув на фотографию, ответил Чернышев. — Юрка Резкин.