— Ну, Славка, организую тебе вызов на ковер к подполковнику за преждевременное разглашение! — пригрозил Бирюков, но Голубев только разулыбался:

— Пусть знают, что такое коллектив, — он поднял над головой кулак. — Коллектив — это прежде всего сила! — и зачастил: — Кстати, подполковник уже пригласил нас. Боря Медников вернулся из Москвы, фотографии восстановленного портрета привез. Вот-вот должен появиться в райотделе. Да вот он! Собственной персоной выплывает. Ух ты! Важный какой…

Антон оглянулся. По коридору вразвалочку, чуть выпятив несколько полноватый живот, шел Борис Медников. В новом светлом костюме, привычно держа в руке дорогую папку, он походил на преуспевающего кандидата наук.

— Тебя не узнать, Боря! — воскликнул Бирюков.

— Только вчера из столицы… — Медников многозначительно кашлянул, достал из кармана красивую пачку импортных сигарет и как ни в чем не бывало предложил: — Кури.

Антон всплеснул руками:

— Первый раз вижу с собственным куревом.

— Иногда приходится менять привычки, — философским тоном начал Медников и расхохотался: — Был в таком обществе, где курильщики не имеют слабости стрелять. Каждый курит свои, а большинство вообще не подвержено этой дурной привычке.

Привезенные Медниковым фотографии с восстановленного по черепу лица поразили даже подполковника. Сходство их с лицом Георгия Зорькина на фото, взятом у Гаврилова, не вызывало сомнения.

И еще интересное привез Медников. В лаборатории, перед восстановлением портрета, череп был всесторонне исследован. В первую очередь при этом эксперты установили, что удар по черепу произведен сзади тяжелым металлическим предметом. Присутствие металлических соединений в месте пролома подтвердил спектрографический анализ, а рентгенографическое исследование вокруг повреждения не обнаружило реактивных изменений.

— Что это значит, Боря? — спросил Антон.

— Это так называемое «свежее» ранение без каких бы то ни было следов заживления, — ответил Медников. — От него наступила моментальная смерть.

Гладышев, Бирюков и Голубев продолжали рассматривать снимки восстановленного портрета, сравнивая их с фотографией «живого» Зорькина. «Живой» Зорькин, словно радуясь слепящему солнцу, щурил глаза и весело улыбался. Прядь волнистых волос наискосок прикрыла его лоб, да так навсегда и застыла. На восстановленном портрете Зорькин был без волос, будто его остригли. Холодное гипсово-скульптурное лицо замерло с выражением какого-то недоумения, растерянности.

Голубев взял одну из фотографий, посмотрел на Бирюкова и сказал:

— В чертах лица у тебя есть что-то общее с Зорькиным. Ты не заметил этого?

Антон промолчал. Вспомнил, что об этом же говорил Иннокентий Гаврилов, когда подполковник попросил его охарактеризовать внешность Зорькина. Медников тоже взял снимок, порассматривал его и тихо проговорил:

— Если быть откровенным, раньше не особо верил, что при восстановлении лица по черепу можно добиться такой точности, а оказывается, факт — не реклама, а?..

— Помнится, когда первый раз мы ехали с Чернышевым в Ярское, ты говорил, что после Герасимова восстановлением портрета у нас в совершенстве никто не владеет, — повернувшись к нему, заметил Бирюков.

— Не учел, что у выдающихся людей всегда остаются способные ученики.

— Скажи, Боря, как тебе удалось уговорить ребят заняться восстановлением портрета? — спросил подполковник. — Насколько мне известно, работы у них хватает. Причем работы серьезной, научной.

Медников улыбнулся:

— Главное, Николай Сергеевич, в любом деле — заинтересовать людей. Я же всех их там увлек нашим делом. Работали, что называется, не за страх, а за совесть, не считаясь со временем.

Подполковник неторопливо закурил, подвинул «Казбек» Медникову. Борис покачал головой, достал свою красивую пачку импортных сигарет и демонстративно положил ее рядом с «Казбеком». Гладышев усмехнулся, поднял на Антона глаза:

— Давай, Бирюков, докладывай.

Антон открыл папку с материалами дознания.

Тот сентябрьский вечер был с дождливыми ранними сумерками. Холодный ветер рвал с деревьев пожухлые выцветшие листья, стегал по смотровому стеклу кабины, сдувая с него дождевую воду.

Стараясь пораньше выгрузить зерно, Бухарев жал на всю железку. Навстречу попадались редкие пустые машины. Проехал на понурой кляче, запряженной в полуразвалившийся ходок, почтальон из Ярского. Усилившийся дождь совсем замутил видимость, пришлось включить фары. Неожиданно в свете фар что-то забелело. Бухарев затормозил, нехотя вылез из кабины. Посреди дороги валялась толстая пачка газет, еще не успевших размокнуть. «Почтальон потерял, догадался Бухарев. — Надо подобрать, пригодятся…» Бросил газеты в кабину, из них выпала телеграмма. Какой-то Георгий сообщал, что приедет вечером. «Приедешь…» — мрачно подумал Бухарев, скомкал телеграмму и швырнул ее в придорожный кювет.

Сдав на элеватор зерно, Бухарев по привычке завернул к железнодорожному вокзалу. Приезжавшие в райцентр с последней электричкой часто искали попутные машины, чтобы добраться до своих сел. И расплачивались они щедрее — не ночевать же на вокзале. До прибытия поезда оставалось больше часа. Чтобы убить время, зашел в вокзальный буфет. Купив два пирожка, вернулся в машину. Достал из-под сиденья початую бутылку водки и граненый стакан. Выпив, пожевал засохший пирожок. Искурил папиросу и допил остатки. В запасе еще осталась бутылка.

Дождь зарядил не на шутку, а время после второго стакана будто промелькнуло. Среди высыпавших на перрон из электрички пассажиров Бухарев сразу приметил моряка с коричневым чемоданом. Наметанным глазом определил: этот за ценой не постоит. Открыв дверцу, высунулся из кабины и спросил:

— Куда, служба?

— До Ярского.

— Червонец, — в шутку загнул Бухарев.

— Держи, — как ни в чем не бывало согласился моряк и подал красненькую.

«Вот это денежный мужик!» — удивился Бухарев — таких щедрых «клиентов» ему еще не попадалось.

— Чемодан в кузов клади, под брезент, а сам в кабину залазь.

Дорогой разговорились. Моряк оказался общительным, за словом в карман не лез. Сам Бухарев говорил немного, больше слушал. От водки шумело в голове, захотелось курить. Пошарил по карманам — пусто. Спросил моряка:

— Папироски не найдется?

Моряк достал портсигар. При свете спички матово блеснуло серебро и словно обожгло Бухарева.

— Поди, с сотнягу стоит? — кивнув на портсигар, хрипловато спросил он.

— Подороже, — без хвастовства ответил моряк.

— Хорошо на службе платили?

— Последние два года на сверхсрочной был, неплохо получал.

— В Ярское к кому едешь?

— Девушка там у меня, невеста.

— Сберкнижку, поди, ей везешь, — закинул удочку Бухарев. — Бабы, они деньги пуще всего любят.

Моряк засмеялся:

— Я, друг, все свое вожу с собой. И еду не к бабе, а к девушке.

Бухарев по-своему понял ответ: «Моряки на деньги свысока смотрят, привыкли их лопатой грести. Они не жмоты, чтобы из-за десятки в сберкассах очередя выстаивать». Возбужденное алкоголем воображение нарисовало коричневый чемодан, забитый плотными пачками десятирублевок. «Сверхсрочная морская служба — не исправительно-трудовая колония, — продолжал размышлять про себя Бухарев. — В месяц по сотняшке, и то за два года вон сколько набегает. С такими деньгами можно душу отвести. К невесте, видишь ли, едет… Не к бабе, а к девушке. Девушкам тоже деньжонок только подбрасывай…» Мысли вдруг перескочили на Сахалин: «А с чем я уезжал после отбытия срока?.. Только на проезд до Новосибирска и хватило. Еще этот Граф пять лет соки тянул. И мужик вроде шкилетный, а вот взял за горло. Зря не тюкнул его по темечку. Подворачивался случай. Никто бы не докопался. А и докопались, за такого гада больше пятака не наварили б. Одной тварью на земле меньше стало — только и всего. Поджилки тогда затряслись… От своей трусости и будешь всю жизнь в нищете маяться, крутить до загибу шоферскую баранку. И путней бабы никогда не заимеешь, схлеснешься с какой-нибудь Сонькой-подзаборницей… А ведь коричневый чемодан в кузове… Вот Граф мужик цепкий, он уж этот чемоданчик не упустил бы… Что потом?.. Страна большая… К югу куда-нибудь…»