— Доброе здоровьице, дорогой товарищ!

Бирюков удивленно повернулся на голос. У невзрачной старенькой избушки, облокотившись на плетень, стоял щупленький мужичок. На вид ему можно было дать и сорок, и пятьдесят лет. Небритый, с взлохмаченными волосами. Длинная, чуть не до колен, застиранная матросская тельняшка с обрезанными на манер тенниски рукавами мешком свисала с худых узких плеч. Под крючковатым, облупившимся от загара носом дымила махорочная самокрутка. Заспанными глазами мужичок равнодушно смотрел на Бирюкова.

— Доброе здоровьице.

— Здравствуйте, — ответил Антон.

— В гостях у Резкиных находились или с колодцем все пурхаетесь?

Бирюков остановился — мужичок явно вызывал на разговор.

— Это ж надо, такую козу заделать, а? Испокон веков такого преступления в Ярском не случалось. Убийцу-то скоро арестовывать будете? Или ждете, когда он тягу даст?

— Как найдем, так и арестуем, — ответил Антон.

— Оно, конечно… — мужичок повертел в заскорузлых пальцах самокрутку. — Милиции видней. А народу глаза не закроешь, язык не привяжешь. Народ-то, он понимает, что зазря колодец засыпать не станут…

Из-за избы выбежал пятилетний карапуз в одной коротенькой, до пупка, майке-безрукавке. Подбежал к мужику, шмыгнул таким же, как у него, облупившимся носом, потерся об его ногу, выпятил живот и чуть не на штанину пустил струйку.

— П-пшел отсель! — шикнул на мальчишку мужичок и пригрозил: — Погашу об задницу цигарку, будешь знать, где мочиться.

Карапуз, вычерчивая струйкой зигзаги, отбежал в сторону, покружился по ограде и вприпрыжку исчез за избой.

Антон сделал вид, что не понял намека о колодце:

— Из деревенских на такое никто не решится.

— Не скажи, дорогой товарищ. Есть и в деревне ухорезы, только морду подставляй.

— Да?

— Да.

— Кто ж это такой?

— Хотя бы тот, кто колодец землей засыпал. Он быка одним ударом может ухайдакать. Сила бульдозерная…

— Пронька! Провались сквозь землю, и куда ты только глядишь?! Я ж тебя, лодырюгу непутевого, просила присмотреть за дитем. И что это за чуду-юду на мою голову бог послал! К своему кровному дитю и то никакого сочувствия у него нету!..

— Чо там опять стряслось?! — не оборачиваясь и не отрываясь от плетня, крикнул мужичок.

— Через плечо оглоблей тебя по макушке, Степка нагишом в крапиву сел! — одним духом выплеснула женщина.

— Пусть смотрит, поносник, куда садится, — огрызнулся мужичок и, как ни в чем не бывало, стал рассказывать Антону: — Во неугомонный пацан. Зачастил на двор, штаны не успеваешь на него одевать. А на днях и в штанах учудил. Только баба красные угли из утюга выкинула, и что ты думаешь? Он моментом на них и припаялся. Не веришь, штаны дымом взялись, насквозь прогорели, а заднице хоть бы хны. Так, малость волдырями взялась… — помолчал, прислушиваясь к хрипящему детскому крику, ухмыльнулся: — Во базлает! Должно быть, как скипидаром жгет…

— Пронька! — опять послышался из-за избы женский голос. — С кем ты там лясы точишь? Возьмешься ты сегодня глядеть за дитем или нет? У меня молоко на печке сбежало, пока я тут с непутевым отродьем вожусь!

Мужичок заплевал окурок, недовольно поморщился, будто сожалел, что его отрывают от разговора, сказал многозначительно:

— Свидетели понадобятся, можете рассчитывать. Тодырев моя фамилия, запомните. Кое-какими сведениями по колодцу располагаю, — и лениво поплелся за избу.

«Так вот ты какой, Проня Тодырев — ходячий анекдот… — Антон посмотрел ему вслед и вдруг мысленно спросил: — Откуда у тебя такая «безразмерная» тельняшка?»

Проня не дождался, когда Бирюков его пригласит. Пришел сам, без приглашения. Приоткрыл осторожно дверь председательского кабинета, сунул в образовавшуюся щель небритую, с припухшими покрасневшими глазами физиономию, заспанным голосом спросил:

— По следствию об колодце принимаете?

— Проходите, — сказал Антон.

Он прошел, поддернул сползающую с плеча тельняшку, неторопливо сел на указанный Антоном стул, кашлянул:

— Тодырев, говорю, моя фамилия. Прокопий Иванович… — помолчал. — Записывать мои сведения будете или как?

Антон вспомнил Пронину историю с котом, рассказанную в клубе заикающимся шофером Щелчковым, и с трудом сдержал улыбку:

— Давайте «или как».

— Правильно. — Проня удовлетворенно кивнул. — Чего бумагу зря портить. Все ясно, как ясный день. В обчем, вскорости, когда засыпали колодец, человек, возивший туда землю, требовал с меня разводной ключ. Навроде я тот ключ украл у него.

— Говорите ясней. Какой человек? Какой ключ?

Проня недоуменно пожал плечами:

— Не ясно?.. Землю в колодец возил Столбов. Ключ — каким гайки отвинчивают. Большой ключ, железный.

— Дальше что?

— Все как ясный день. Ключом ухайдакали человека, бросили в колодец и землей засыпали. Чтоб концы скрыть, ключ затырили, а для отвода глаз — Проня, мол, Тодырев стибрил. Бывало дело, иной раз брал у мужиков ключи взаймы, но когда хозяева спрашивали, всегда отдавал. А столбовский ключ где я отдам, когда в глаза его не видал.

— Еще что?

— А чо еще надо? — удивился Проня, поцарапал щетинистый подбородок. — Столбов специально ключ затырил, чтоб доказательств не было.

— Напишите все это подробно и оставьте мне, — сказал Антон.

Проня кашлянул:

— Самому, что ль, писать?

— Конечно.

— Подчерк у меня некрасивый.

— Какой есть, таким и пишите.

— Дома можно?

— Что?

— Написать. Пацан у меня, Степка, на улице без пригляду остался.

— Напишите дома, к вечеру принесете.

Проня замялся, вроде бы хотел еще что-то сказать, но не решился и, опять поправив на плече тельняшку, вышел из кабинета.

Бирюков задумчиво поглядел в окно. Против конторы в дорожной пыли дремали куры. Здоровенный серый гусак, высокомерно вытягивая шею, охранял щиплющий траву выводок. Мысли у Антона были невеселые. Сомнений почти не оставалось — в колодце обнаружены останки Зорькина, но… как он попал туда? Какие туфли и косынку подарил Марине Столбов?

Вот-вот должен был подойти Резкин. Антон вчера попросил его сходить в клуб и, если Марина будет там в черных лакировках и голубой косынке, обратить внимание: те или нет это вещи, которые покупал Зорькин в Красноярске.

Резкин пришел хмурый, поздоровался с Бирюковым за руку, сел у окна и задумчиво стал смотреть на улицу.

— Что молчишь? — спросил Антон.

— Не вовремя я приехал, — уклонился от ответа Резкин. — В деревне, кроме Прони Тодырева да деда Слышки, все на сенокосе. Стыдно без дела слоняться. Завтра попрошусь у Маркела Маркеловича в бригаду, вспомню молодость. Знаешь, как раньше мы сено метали?

— Знаю. Сам из Березовки.

— Серьезно? — лицо Резкина оживилось. — Так мы, оказывается, земляки, елки с палками!

Мимо конторы, разогнав с дороги кур, протарахтел трактор «Беларусь». Резкин выглянул в окно, посмотрел ему вслед и словно обрадовался.

— Витька Столбов в мастерскую поехал, — повернувшись к Антону, сообщил он. — Знаешь, какой это мировецкий парень? — и показал большой палец. — Я в детстве ногу ломал. Зимой ахнулся на твердый наст, кость пополам, в придачу — зуба как не бывало! У местного фельдшера для обезболивающего укола чего-то там не оказалось. Надо срочно ехать в райцентр. Мороз под сорок заворачивает. Витьке сказали, что я сознание потерял. Он записку от фельдшера в карман, на Рекордсмена — резвый у нас такой племенной жеребец был — и верхом туда почти тридцать километров, да обратно столько же. Обморозился, а нужное привез. Ему говорят: «Надо было в санях ехать, теплее…» А он: «Верхом быстрей. Юрке же без уколов больно». Понял? — Резкин посмотрел в окно, помолчал и опять повернулся к Антону: — И друзьями особыми мы с ним никогда не были. Учились в одном классе, и только. Он меня всегда шалопаем считал, а вот пожалел ведь…